Медовый месяц - [6]
Я рассказала, что дома у меня с родителями были прекрасные отношения, но в школе они меня почему-то смущали и мне не раз приходилось подводить их. Я рассказала, что родители назвали меня Ханимун – Медовый месяц, – потому что зачали меня в свой медовый месяц. А мою сестру назвали Флоренс, потому что когда они были во Флоренции… ну, сами понимаете. Мы звали друг друга Хани и Флора, что звучало еще туда-сюда.
Потом рассказала, как мы путешествовали на каникулах с родителями в фургоне, иногда в Озерном краю,[9] а иногда и в пустынных районах Австралии. Что – хотя нельзя отрицать поразительных пейзажей – мы терпеть не могли путешествия из-за дорожных тягот и, среди прочего, из-за отсутствия телевизора. Так что мы только обрадовались в том году, когда подхватили ветрянку и родители решили отправиться в Перу без нас.
Жившая по-соседству мамина подруга Тереза, которую мы обе любили, сказала, что заберет нас к себе, так как ее дети уже переболели ветрянкой, а Тереза всегда могла справиться с чем угодно и сделать это забавным. Хорошо ли мы себя вели или ужасно – она могла сделать у стены стойку на руках, чтобы нас посмешить, – особенно мне эта стойка запомнилась, когда мы до смерти перепугались, насмотревшись по телеку «Доктора Ху».[10]
Потом я рассказала, как однажды Тереза забрала нас с детской площадки и повела домой и как мне запомнилась та прогулка, потому что стоял прекрасный весенний, почти летний, день, и деревья цвели розовыми цветами, и качались туда-сюда желтые нарциссы, а воздух был такой мягкий и теплый, такой многообещающий, и она держала нас за руки и дала конфет, которые взрывались во рту сладостью, и вокруг было столько любви!
Когда мы пришли домой, она укутала нас в одеяла, хотя было тепло, и очень крепко обняла и сказала, что самолет, на котором летели мама и папа, упал в джунгли и они уже больше никогда не вернутся. То есть что они погибли.
Мне было тогда двенадцать лет, а Флоре шесть.
Когда я рассказала про это, Алекс (так его звали) ничего не сказал. Он лишь продолжал не отрываясь смотреть мне в глаза и держать за руку. Потом, нежно и твердо, повернул меня на ковре спиной к себе, а сам прислонился к дивану и прижал меня к себе, окутал, охватил меня всю. Плотно. Именно так, как надо.
– Почему ты не дышишь? – через мгновение спросил он с некоторой тревогой.
– Ах да, – ответила я. – Спасибо, что напомнил. – И вдохнула глоток воздуха.
– Сейчас я никуда не ухожу, – сказал он, прочитав мои мысли.
Так что я дала воздуху входить и выходить, а мгновениям приходить и уходить, и они проходили не слишком быстро, но и не слишком медленно, ведь он сказал, что никуда не уходит. Мы пробыли так – не знаю – наверное, еще час. Просто вместе. Просто держали друг друга за руки и дышали.
– Это все еще игра? – спросила я.
– Да, – ответил он.
– Интересная игра. Расскажи мне о себе.
И он рассказал, что вырос среди белой бедноты в Бирмингеме, штат Алабама, но сумел избавиться от южного акцента, так что никто не мог определить, откуда он. Он рассказал, что его отец, праведный человек и проповедник Евангелия, бросил мать Алекса вскоре после его рождения и трахал всех женщин подряд, в том числе и подруг Алекса, которые иногда заходили навестить его, пока не умер, не дожив до старости, от алкогольного отравления. К пятнадцати годам мать выгнала Алекса на улицу с десятью долларами в кармане. Он поступил в колледж, и там разработал систему найма дешевых телефонных линий и сдачи их с выгодой. К двадцати у него уже была собственная телекоммуникационная компания.
К двадцати двум он занялся игрой на фондовой бирже. К двадцати трем его вытеснили местные политики и рыночные обстоятельства, и он снова оказался на улице, – но на этот раз с десятью миллионами долларов в кармане.
И вот он отправился в Голливуд и написал сценарий. Рукопись прочитали с вежливым интересом, но фильм так и не поставили. Так что Алекс занялся этим на свой страх и риск и теперь выпускал рекламные ролики, надеясь когда-нибудь снимать настоящие фильмы, и жил в таких же мечтах, в каких и прочие покорители Голливуда.
– Я и не думала, что мы пересказываем автобиографии, – сказала я.
– Такова моя история, – ответил он.
– А что твоя мама? Я хочу сказать: как ты относишься ко всему этому? Все время сам – это звучит так одиноко.
– Не знаю, – ответил он.
– Но это должно быть так странно – вот так разбогатеть, – сказала я.
Мы немного помолчали.
– Вот теперь игра становится действительно интересной, – сказал он.
И так наклонил нас обоих, что мы упали на ковер перед камином и наши тела кубарем покатились вместе – с глубоким удовлетворением прикасаясь друг к другу. Мы не целовались, но оказались лицом к лицу, и я потерлась носом о его щеку. Мне нравится, что у мужчин такие жесткие щеки, нравится мышца, идущая от скулы к подбородку. У женщин такого нет. Никогда не встречала женщин, которых мне хотелось бы погладить по щеке. А у Алекса были изумительные жесткие щеки. Самые лучшие.
