Мечты сбываются - [5]

Но вот наступает пора мальчику учиться — нынче ведь без науки не обойтись, — и задумываешься: где учить и чему? Мулла Абдул-Фатах не велит отдавать Балу в советскую школу: испортят, говорит, мальчика — надо отдать его в медресе, такие, слава аллаху, пока еще существуют. Сулит при этом Абдул-Фатах немало: окончит, говорит он, твой сын бакинское медресе, отправишь сына в Персию — в Неджеф или в Хорасан, в высшую школу для мулл. Возвратится, говорит он, Бала из Персии ученым муллой, будет хорошо зарабатывать, наградит щедро тех, кто послал его на угодное аллаху дело.

А другие вот говорят, что не время сейчас учиться на муллу, потому что мулл тоже вроде как бы буржуями считают. Может быть, учить Балу ремеслу? Нет, не для того отец всю жизнь копил деньги, чтобы на старости лет видеть сына с молотком или с клещами в руках! Хорошо бы сделать сына инженером или доктором: инженер может построить хороший дом, доктор — вылечить от тяжелой болезни, от болезни живота например. Хорошо бы, очень хорошо!.. Жаль только, что для этого надо учиться в советской школе… В советской школе? Вот и вернулись к тому же месту, откуда начали! Как же быть? Ну ее, эту науку! Бала еще маленький — успеет!

Нет, не находил Шамси утешения в мечтах о будущем своего сына Балы, не находил он его в речах своего друга муллы хаджи Абдул-Фатаха.

Дочь Фатьма?

Но что можно ждать от дочери, выданной замуж? Отрезанный ломоть! Теперь ее дело — слушаться мужа, и все.

Его друг и зять Хабибулла? Странные дела творились в последнее время с Хабибуллой, он, Шамси, с некоторых пор перестал его понимать.

Шамси имел основание удивляться поведению своего друга.

Еще в первые дни после восстановления советской власти Хабибулла как активный мусаватист был арестован.

На следствии он занял позицию человека, который заблуждался, но затем прозрел и ныне глубоко раскаивается. Он старался убедить следователя, что внутренне порвал с «мусаватом» еще до восстановления советской власти, и в доказательство ссылался на то что освободил нескольких арестованных коммунистов.

Ему повезло: установив, что подобный факт действительно имел место, но не поняв, что причиной тому был только страх Хабибуллы перед расплатой, молодой, неопытный следователь составил мнение, что Хабибулла порвал с «мусаватом» искренне и окончательно. Это мнение следователя Хабибулла подкрепил клятвенными заверениями, что если только он будет освобожден, он все свои силы отдаст на служение советской власти.

Просидев несколько месяцев в заключении, Хабибулла вышел на свободу.

Свобода эта, однако, не порадовала Хабибуллу: лодка с золотом, некогда взлелеянная его мечтой, ушла на дно; страшный корабль, в свое время, казалось, объятый пламенем, спокойно шел вперед, а он, Хабибулла, несчастливый гребец, выброшен на чужой берег!

Первое время Хабибулла отсиживался дома, прислушивался к каждому шороху — не идут ли снова арестовать его? Он перестал встречаться со старыми друзьями и знакомыми, избегал ходить даже к тестю — не та пора, чтобы дружить с бывшими лавочниками и купцами. Времена, считал он, наступили такие, когда нужно быть тише воды, ниже травы.

Прошло немало месяцев, прежде чем он решился на вылазку в новый мир.

Он направился в наркомпрос — здесь нуждались в интеллигентных работниках азербайджанцах. Умело щегольнув своими знаниями, Хабибулла произвел благоприятное впечатление. Кое-кто из его старых друзей, уже успевших пробраться в советские учреждения, протянул ему руку помощи и устроил на работу.

Многие сослуживцы знали, что Хабибулла в прошлом мусаватист, и вначале на него косились. Но Хабибулла с таким рвением принялся за работу, с такой энергией ратовал за все нововведения — за снятие чадры, за женское образование, за преобразование старого арабского, алфавита, — с таким постоянством прилагал к имени каждого из сослуживцев обращение «уважаемый товарищ», что неприязнь и настороженность постепенно стали рассеиваться.

Днем, на работе, Хабибулла был исполнителен и приветлив, но, возвратившись домой, вечером, он преображался и вымещал на Фатьме накопленную за день злобу. Ратуя днем за снятие чадры, что искренне считал Хабибулла допустимым лишь для узкого круга избранных азербайджанок, таких, скажем, как Ляля-ханум, он вечером с яростью, достойной фанатика-муллы, убеждал покорную и невежественную Фатьму в необходимости еще старательней прятать себя под чадрой от мужских взглядов. Выступая в Наркомпросе рьяным поборником женского образования, он палец о палец не ударил, чтобы помочь Фатьме усвоить хотя бы те азы грамоты, которым в свое время готов был ее обучить. Теперь его даже злило, когда Фатьма решалась просить его об этом — тоже лезет к большевикам! Разглагольствуя на совещаниях о необходимости преобразовать алфавит, он дома, лежа на тахте, любовался завитками старой арабской вязи, не видя и не желая видеть, что она уже давно стоит стеной между народом и культурой.

С возникновением нэпа Хабибулла оживился. У власти, правда, надежно стояли большевики, но все же… Внимание его особенно привлекали национал-уклонисты, усилившие в эту пору свое влияние и подчеркивавшие, в ущерб классовым интересам рабочих и крестьян, «общенациональные» особенности азербайджанцев. Хабибулла проникался к этим людям симпатией: разве, по сути дела, не поступали они так, как поступали всегда он сам и его единомышленники-мусаватисты?