Мечтай о невозможном - [36]

— …идти к ней.

Он был так погружен в свои мысли, что услышал только последние слова доктора Кальтофена.

— Что вы сказали?

«Возьми себя в руки. Я должен взять себя в руки».

— Вам нехорошо, господин Джордан?

— Все в порядке. Не слишком ли это взволнует фрау Мазин, если я сейчас явлюсь к ней? Мы столько лет не виделись…

— Мы с доктором Беллом подготовили фрау Мазин к вашему визиту, — сказал Кальтофен. — Вы можете не бояться. Фрау Мазин ожидает вас с нетерпением и радостью. Мы подержим ее здесь еще примерно десять дней, чтобы она по возможности лучше подготовилась ко всему, что может ее ждать. Вы можете приходить в любое время, господин Джордан, не только в часы посещения. Я дал соответствующие распоряжения. Если у вас будут вопросы, я к вашим услугам до позднего вечера.

— Спасибо, господин доктор, — сказал Фабер и подал Кальтофену руку, после чего тот спешно покинул освещенный красным заревом коридор.

— Подождите минутку! — сказал Белл Фаберу. — Я зайду в палату и сообщу о вашем приходе.

Через несколько мгновений он вышел из палаты.

— Так, — он положил Фаберу руку на плечо. — Всего хорошего! Завтра мы увидимся в Детском госпитале, да?

— Конечно, господин доктор. — Фабер прислонился к окну, у него вдруг сильно закружилась голова. — Вы можете на меня положиться.

— Спасибо, — сказал Белл. — А теперь идите к фрау Мазин. Она очень счастлива, можете не беспокоиться!

— Я и не беспокоюсь, — сказал Фабер и постучал в дверь.

«О Натали! Я хотел бы совсем больше не беспокоиться!»

6

Там лежала она.

«Как я боялся этого момента», — думал он. И вот свершилось. Палата была разделена белым занавесом. В другой половине лежала женщина, которая все время кашляла.

Мира протянула руку и улыбнулась. Фабера жутко испугала эта улыбка. Самая печальная, какую он когда-либо видел. Губы ее рта, когда-то полные и прекрасные, были совершенно бескровны и выглядели словно две черточки. Бескровным и изнуренным было и лицо. Высокие скулы, которые ему так нравились когда-то, теперь выпирали вперед, когда-то блестящие черные глаза стали тусклыми, роскошные волосы потеряли блеск, поседели и свисали прядями. Протянутая рука была тонкой, высохшей. На фотографии возле кровати Горана она была загорелой, сейчас он видел бледное лицо с глубокими-глубокими морщинами.

— Роберт, — произнесла Мира слабым голосом, — дорогой Роберт.

«Я должен подойти к ней, — думал он. — Вон отсюда, я не могу здесь больше находиться».

Он подходил, медленно переставляя ноги, каждый шаг — назад в прошлое.

«Назад в то время, когда мы были молоды, бедны и счастливы. Да, бедны, потому что тогда я получал относительно небольшие деньги за свою работу, и к тому же в динарах, которые ни один банк не менял на другую валюту. Люди из студии «Босна-фильм» производили выплату толстыми пачками банкнот и называли мне адрес в Загребе. Там перед возвращением в Австрию я мог купить за динары несколько украшений у подозрительного господина, живущего в грязной квартире. Так Натали получила от меня в Берлине в подарок первый золотой браслет. Поистине, я самый верный из всех влюбленных, настоящий джентльмен».

Еще шаг. И еще один. Он был уже у кровати Миры. Он схватил протянутую ему холодную как лед руку и поцеловал ее. В другой руке торчала игла от капельницы.

«Что мне остается, — думал он, — что мне остается, будь все проклято!»

Осторожно он освободил свою руку и протянул красную гвоздику.

— Ах, Роберт, — приглушенно сказала она, — ты помнишь это… — И в то время, как Фабер безуспешно соображал, о чем, по ее мнению, он помнит, она заплакала. Хуже слез ничего не могло быть, он склонился и обнял исхудавшее тело. Казалось, что Мира стала меньше ростом. Затаив дыхание (он ведь не взял мятной таблетки и целый день ничего не ел!), он прижался щекой к ее щеке, механически гладил пряди волос, потом выпрямился, чтобы глотнуть воздуха, и пробормотал:

— Нет… не плакать! Почему ты плачешь, Мира?

— Чтобы ты не плакал, — прошептала старая женщина в белой больничной рубашке.

И он гладил ее щеки и мечтал оказаться в Биаррице, или Восточном Иерусалиме, или Сингапуре. Как это было нечисто и подло с его стороны.

«Я — кусок дерьма, — думал он. — Я всегда был куском дерьма».

Он вынул носовой платок и вытер ее слезы, но они тут же полились снова. «Бедная Мира», — думал он, но чувствовал только сильную неловкость. Теперь она цеплялась за него, а он, обнимая ее, косился на свои часы и ненавидел себя за это. И ему пришли в голову, только этого не хватало, строки из стихотворения. Чьи это строки, чьи?

Golden girls and lads all must

Fall to ashes, come to dust[26]

«Golden girls… А как я выгляжу? Старый и противный. Какое я имею право чувствовать отвращение к этой женщине, с которой я поступил так несправедливо. Я негодяй. Но, — подумал он вдруг со странной гордостью, — все же уже не тот негодяй, который, как только становилось тяжело, только и знал, что вспоминать Натали, призывать Натали в свидетели своей беды и просить о помощи. С этим покончено. Покончено!

Я постоянно обращался к Натали потому, что я не верю в Бога. И как я обращался с Натали? В большой мере эта вера в нее — просто нечистая совесть, преображение умершей, ложная романтика. Никогда больше не звать Натали! Никогда больше не делать ее свидетелем моих уловок по превращению виновника в жертву, как теперь. Кто кого оставил в беде? Я Миру, а не она меня!»