Меч и его Король - [34]

И по всем правилам откланялся.

Так кто он — немолчный тростник? Стеклянная арфа? Скоморох? Или…

Ввиду не совсем понятного отсутствия моего милого Бьярни я приучился носить на поясе обыкновенную тяжелую спаду, по-готийски шпагу — узкий четырехгранный клинок. Его батюшку Верховного Конюшего я, по наводке Зигги, также временно заменил на простого аристократа северных кровей — из тех, кто знает толк в лошадях и бабах, с равным успехом заезжает тех и других, не верит ни в сон, ни в чох, ни в вороний грай. Красавец вороной масти, сидит в седле крепко, как кегля, при случае не брезгует вычистить коня щеткой или рукавицей, а моется не иначе как на дворе, в конской колоде с водой. По временам — разбивая в ней лед ножнами своей верной шпаги.

Моя любимая Белуша несколько утомилась от жизни, хотя и оставалась довольно-таки резва — эту помесь по-настоящему не брало ничто. Так что я стал куда больше ездить верхом, а с собой обыкновенно звал этого франзонца по имени Эрмин ван Торминаль. Имя его вызывало во мне вдвойне приятные ассоциации; в точности как и место, где мы с Зигрид на него попали. Бывший ее монастырь — он там кобылу для приплода покупал. И укрощал за компанию.

Сейчас, по зрелом размышлении, я понимаю, что сработало не одно только имя. Ван Торминаль представлял собой некий осколок иди отзвук былого счастья Зигрид — того, что она испытывала во времена своего былого послушничества и что искала во время последнего нашего с ней визита в Монмустье.

Странно — я слыхал от людей вполне авторитетных, что женским монастырям запрещалось держать собак и даже кошек, дабы их глаза не смущались откровенно животными зрелищами. Тем не менее образцовое хозяйство матери Бельгарды с самого начала похерило, или, как вежливо говорят в Рутене, проигнорировало эти запреты. В монастыре был весьма процветающий конский завод, элитная молочная ферма с прекрасным быком-производителем, который работал не покладая чего-то там соответствующего, а также поля с хорошо налаженным севооборотом, где глаз радовали всякие там пестики и тычинки. На обширном участке, засеянном привозным маисом, початки вызревали длиной в предплечье дюжего мужчины, так что до поры до времени собирать их приходилось в стадии молочной спелости. Не так давно, однако, и стволы этого растения начали вымахивать в великанский рост, что изрядно замедляло сбор урожая. Так что все мы получили муку для мамалыги. Семенные рожь, пшеница и тритикале распространялись по всему Вертдому. Конопля для канатов и мешковины вымахивала под семь футов длиной. Умеренно жгучие сорта гигантской крапивы предназначались, как я вначале полагал, для умерщвления монашеской плоти путем изготовления власяниц. Однако мне объяснили, что из этого волокна выходит неплохое, хоть и грубоватое сырьё для крестьянских рубах и накидок.

Также моя супруга с увлечением показала мне образцовый аптекарский огород, где произрастали всевозможные травы, приправы и афродизиаки, и сад с разнообразными цветущими и плодоносящими деревьями, некоторые из которых совершенно не соответствовали местному климату. Всё это явно должно было навевать клиру нескромные мысли — вопрос заключался в том, какие именно.

Что сьёр Эрмин не стоял в отдалении от сих навеваний и влияний — было самоочевидно. Чем он меня и пленил.

К моему удивлению, мессер епископ вполне одобрил как мою затею подарить жене изысканную забаву в лице элитного дворянина, так и самого кавалера.

— Красив, ловок и до женщин охоч, — проговорил он, поднося к губам чайный бокальчик. — Только если куда-нибудь едете в его сопровождении — сами коня седлайте. И проверяйте все ремни и войлоки. Он человек храбрый, даже с оттенком безрассудства, а кто не щадит своей жизни, тот и чужую может ни в грош поставить.

— Я только так и делаю, — ответил я. — Проверяю и как подседлано, и как взнуздано. Скажите, мессер, а что там насчет вашей личной отваги?

— Служителям Божьим приличествует смирение, — ответил Дарвильи.

Я намекал на один недавний эпизод. Когда мы с Эрмином после пробной выездки двух недавно объезженных скондийских кобыл возвращались в город, на нашем пути встретилась свеженалитая лужа. Простерлась она от стены до стены, и надобно же было, чтобы напротив нас обходил её по узкой кромке сам мессер! Без свиты, однако при полном параде.

Эрмин гикнул, поддал своей кобыле под брюхо носком сапога и вырвался вперед меня, оплеснув священника грязной жижей, что называется, с головы до пят.

— Не совсем нарочно вышло, — объяснил он мне. — Хотелось только, чтобы он свою багровую нашлёпку снял. Эти новые попы, по слухам, такие лицемеры — даже тонзуры не бреют. Чтобы при случае за мирян сойти.

— А тебе-то что? — спросил я. Мы как-то с полпинка выпили в ближайшей таверне на брудершафт и перешли на панибратские и амикошонские выражения чувств.

— Да так. Не люблю это племя. Холёные, лощёные — а не мужчины. Настоящий дворянин должен каменное мясо любить.

— Что за мясо?

— Да то, какое в твоем кабинете по всем стенам. Родонит, орлец, орлиный камень. А этот… да ты посмотри, у него же опал, такие одни голубеводы надевают. У которых в почёте птички нежные, сизокрылые.