Меч и его Король - [33]

С мыслями о произошедшем и полный недоверия ко всему окружающему прибыл я в Ромалин на закате дня, и тотчас же мне сообщили, во-первых, что скандальный судебный процесс уже начался и что, во-вторых, моей благосклонности домогается мессер Дарвильи. Ради беседы, как он выразился, «за рюмкой чая».

Надо заметить, что сие шутливое выражение он употребил в буквальном смысле. Именно — когда его впустили в мой кабинет из орлеца, он вкатил двухъярусный столик на колесиках, где вверху, как на доске игры в «Сто Забот», были выстроены напротив друг друга ряды тончайших стеклянных бокалов на низкой ножке. Бокалы были наполнены жидкостями разных оттенков: от исчерна-коричневой и бордовой, как выдержанное вино, до бледно-золотой и лимонно-зеленой. В одной, розоватой, даже распустился цветок, похожий на пышную астру. Внизу стоял широкий сосуд с чистой водой и еще один, поменьше: для ополосков. Привычное дело.

— Объявляется всеобщая дегустация. Выбирайте, на какой стороне будете сражаться, — произнес он шутливо.

Это значило: даю лишнюю гарантию, что всё безвредно.

— Отчего же напиток легендарных сунов, а не добрый готийский херес? — спросил я, поворачивая столик противоположной стороной к себе.

— Не к лицу клирику пить вино, даже если он не напивается допьяна. Про нас ведь сказано в Книге: «Трезвитесь и бодрствуйте». Вот я и решил приучить вас, ваше величество, к этому нектару.

Нет, разумеется, к нам привозили и скондийский кофе, и чай с аламутийских вершин. Однако ни то, ни другое не могло сравниться по аромату и цвету с тем, что предстояло мне нынче испить.

Мы брали в руки по бокалу одного и того же сорта и касались его краем губ.

Какие удивительные запахи! Жасмина, бергамота, гвоздики и иных пряностей, дыма, черной земли… Протухшей рыбной чешуи. Это было в самом конце нашей дегустации.

— Вот и клянитесь теперь, что не собирались меня отравить, — сказал я, скривившись.

— Я не клялся и не собираюсь ни клясться, ни давать вам яд, — ответил он с полуулыбкой. — Сказано ведь: да будет ваше «Да» вашим «Да», а «Нет» — вашим «Нет». Это последнее — самый полезный чай, его зарывают в землю, и там он напитывается, помимо силы дня и солнца, еще и силой земли.

Как ни странно, я почувствовал невероятную бодрость в голове и всем теле. Будто мозги — и не только их — прочистили проволочным ершиком.

— Вас имеют право звать в свидетели по делу принцессы? — внезапно спросил он.

— Я не свидетель. Нет, не имеют. Откуда у вас такое мнение?

На самом деле я как раз был не только свидетелем, но и жертвой отроковицы, только почуявшей силу и в то же время безнаказанность. И не имел ни малейшего желания, чтобы это из меня вытягивали.

— Непременно будут искать если не прямых свидетелей, то клиентов господина Наслышки.

Как нарочно. Едва я кое-как отошел от беспокойств по поводу дамы Шинуаз, так еще и насчет господ судейских тревожься.

— Вы уверяли меня, что тянуть время — наилучшая тактика. Пускай себе ищут.

— Да. Но это при условии, что лично вы не будете думать ни о чем скверном. Даже не допускать сего в мысли.

— Напрашиваетесь в исповедники и ко мне?

— Нисколько. Королевские тайны не есть достояние кого бы то ни было и для чего бы то ни было. Их нельзя доверить и тростнику — без того, чтобы он не пропел на весь свет, что у царя ослиные уши.

К тому времени мессер уже крепко укоренился при дворе — за какую-нибудь неделю, как мне доложили, — и к его исповедальне после каждой мессы стояла очередь. Со своим делом он расправлялся быстро, хлестко, епитимьи назначал с неким даже юмором. Зигрид рассказывала об этом, нервно посмеиваясь, однако видно было, что ей это нравится.

— Так вы тростник, ветром колеблемый? — усмехнулся я.

— Нет, совсем другой инструмент.

— Любопытно, какой это.

В ответ на мои слова он показал на пустые бокалы. Бережно зачерпнул каждым из них воду, слил и наполнил заново — все по-разному. Влажным мизинцем провел по краю одного — как бы ниоткуда раздался чистый звук. Потом протянул руки надо всеми, и тонкие, артистичные пальцы заиграли хрупкую мелодию. Нет, еле слышный, чистый призрак мелодии.

— Я однажды слышал, как играет челеста, небесная арфа, которую заточили в буковый футляр, — проговорил он тихо. — Но ее ведь не возьмешь с собой в дорогу.

— Что это за пьеса?

— Так, — на его пальце пронзительно блеснул черно-алый самоцвет. — Импровизация. Я бы назвал ее — «Вариация шута», если позволите.

— Почему?

— Арлекин. Пьеро, Коломбина, капитан Матамор. Шуты-дзанни и фигляры. Мы, готийцы, любим слушать их короткие сказочные пьески — фабулы или фьябы, смотря по диалекту.

Я хотел спросить, кем из них он себя воображает, но понял, что это было бы уж совсем глупо.

— Паяц. Кривляка.

— Да. Пестрый двойник Белого, темный двойник Блистающего. Его основное дело — говорить правду в несколько неудобной форме, — ответил он. — Так, чтобы не поняли ничьи уши, кроме тех, для кого эти побасенки предназначены. Есть еще одно типично шутовское свойство, о котором не принято распространяться.

— И какое же?

— Вы забыли, кто я. Вернее, как вы сами меня определили, Ваше Блистательство. Благодарю, что меня выслушали.