Маяковский начинается - [6]

не взглядывать куцо,

не ставить

на жизненном почерке

клякс.

Бездонный провал Империи,

собор,

засосанный тиной;

на седлах

и на подпорках

качающийся закон,

и — вздыбленный

Медный Всадник…

Такую они картину

вседневно,

ежеминутно

могли наблюдать из окон…

И девочка выросла

в девушку.

По складу схожи

во многом, —

лишь глаз ее круглых

и карих

больней по коже ожог…

В четырнадцать лет

совместно

они покончили

с богом.

И мальчик

среди одноклассников

вел марксистский кружок.

Листки календарные

никли…

Из девушки выросла

женщина.

Вкус к жизни,

к ее сердцевине,

был пробкой притерт,

как духи.

Они сообща ненавидели

чинушество

и военщину.

Но что же любить прикажете?

Себя лишь самих

да стихи?

Она б

и на баррикады —

не дрогнула,

и под своды

угрюмого равелина…

Но не было баррикад.

Единственной баррикадой —

дымившие далью заводы

свинцовым грузом привычек

от них отделяла

река.

Они полюбили друг друга.

Но розно

с родною рукой

обручилась рука.

Она его

навеки —

яростно,

грозно,

а он ее —

разумно,

ясно,

слегка.

И это взаимное

разновесье,

молекул и атомов

взвихренный ход,

грозил

рассверкаться

смертельною вестью

тому,

кто под тучу их крыши

взойдет.

Что с ними случилось?

Общественный обруч

не смог уже сдерживать

бочку без дна:

семьи не устроишь,

судьбы не задобришь,

когда в ней

непрочная клепка видна.

И эти,

любившие с детства друг друга, —

век раньше —

и не было б лучше жены,

и не было б мужа чудесней, —

из круга

им сродного

выбиты

и обречены!

И город

бездонных пучив

и провалов

над ними —

как призрак —

маячил и стыл;

и мелкою зыбью

Нева целовала

его

разведенные на ночь

мосты.

ЦЕНТР И ОКРАИНЫ

Так вот и буду

в Летном саду

пить мой утренний кофе.

Маяковский, «Человек»

Вот каким был

этот город.

Чопорный

и надменный.

Город

холодных взглядов,

кариатид,

дворцов.

Город казенных складов,

чувств

и монеты разменной,

где гробовщик надумал

в гости созвать

мертвецов.

Город —

кусок Европы,

выхоленный,

бесстыжий,

камнем

на сердце легший,

камнем —

на грудь страны.

Город,

в котором выжить —

значило то же,

что — выжать,

где проживешь — без славы

и пропадешь — без вины.

Хмурый,

на Финском взморье,

тесанный

зорким зодчим,

полный химер и бредней,

тонких сукон и питей.

Город

прямых проспектов,

не исключавших,

впрочем,

самых косых

душонок,

самых кривых

путей.

Выверенный впервые

в точности астролябий,

выметнувший в туманы

взлет корабельных ростр;

выпяленный

двуглавый

в небе —

орел остролапый,

выметнувшийся над миром

в полный петровский рост.

Вот по таким проспектам

окаменелой славы,

оледенелой речи,

выправки неживой

шел

не согласный некто

с выспренностью державы,

будущего разведчик,

времени сторожевой…

Искрились

и сверкали

вспышки витрин

в тумане

словно хотели вызнать,

выведать на свету, —

сколько у вас

в запасе,

сколько у вас

в кармане,

сколько у вас

пылает

радужных на счету?

Рифмы его сверкали

глубью

бездонных граней.

Мысли метались

дичью

неприрученных строк.

Будущего виденья,

четче, чем на экране,

требовали ускорить

свой наступавший срок.

Тотчас при появленье

высчитан и расчислен,

скупщиками валюты

в чем бы душа ни жива,

в чем бы ни бились мысли —

продано будет кому-то,

пущено на подкладку,

банты и кружева.

Как бы его обставить,

как бы его обжулить,

как бы его освоить,

выкроить,

утрясти?

Пасть на него раззявить,

глаз на него сощурить,

выгоду —

тем утроить, —

этим — на нет свести?

Люди

на Петроградской

мало стихов читали,

разве что песня

льнула

к Выборгской стороне…

Времени было —

только

чтоб обточить детали

да от хозяйских штрафов

злобу

топить в вине.

Если ж

теснило душу

горечью стародавней, —

выходы находились

в слове крутом, своем.

Хором летели в небо

саратовские «страданья».

«Сами себе сложили,

сами себе споем!»

Он их расслышал сразу,

эти огромные

в малом

жанре

слова и чувства,

стиснутые взаперти.

Он облучал их глазом,

крылья ртом расправлял им,

только не знал —

от Нарвской,

с Выборгской ль подойти?

Нет! — он решил. —

По центру

сразу ударить.

В темя —

силою небывалых

слов, представлений, чувств.

Плохо искать в искусстве

прибыль

процент к проценту.

Крупному разговору

сразу за них научусь!

Эти — его не знали.

Тусклое было время,

мало в оконце свету.

Как ему цену дашь?

Трется промежду теми

в кофте желтого цвету,

дышит,

чегой-то пишет, —

барская, видно, блажь.

Некогда объясняться!

Выиграть темп — и в гущу!

…Вздыбилось.

…Флаги.

…Смеяться.

Взрывом — осколки слов!..

Вот как он очутился

между жующих

и лгущих,

чмокающих тунеядцев,

тысячных наглецов.

Литературной биржей,

биржи большой помельче,

был ресторанчик «Вена»,

пишущих лиц притон,

смесью цинизма

с желчью

вас обжигавший мгновенно,

всем

записным талантам

передававший тон.

Входит:

«Привет, арапы!»

Пальцев сжимают кончик,

хором:

«Ура! За здравье!

Шел разговор о вас.

Нам бы у вас пора бы

выудить фельетончик,

мы бы немедля

вам бы

выписали аванс».

Так на корню закупая

соду,

поташ,

галеты,

гениев и гранаты,

нежность и рыбий клей,

чавкала туша тупая,

переводя

на котлеты

все,

что имеет цену

для большинства людей.

А у него

лишь — кофты

яркость,

да ясность взгляда,

да еще —

точно из тучи

низко плывущий гром.

Черт его знает, впрочем…

Может,

и это надо?

Купим на всякий случай.

Вдруг

наживешь на нем?

Ерники и подхалимы

вьются, точно налимы,

ходят вокруг да около,

мечутся по кривой.

Хайла свои разинув,

липнут неотразимо,

жабры топорщат —

метят

выскользнуть с-под него.

Синежурнальвая сволочь,

купринские опивки,

пыль

Леониду Андрееву

слизывавшие с сапогов,