Маяковский начинается - [8]

вытянут

по оси.)

Такого вот —

можно поставить к барьеру:

цилиндр,

и визитка,

и толстая трость.

Весь вид —

начинающий делать карьеру

наездник из цирка

и праздничный гость.

Они ему крылья

напрочь обкорнали,

сигарой зажали

смеющийся рот,

чтоб стал он картинкой

в их модном журнале

не очень опасных

построчных острот.

Они его в шик облачили

грошовый,

чтоб смех,

убивающий наповал,

чтоб голос его

разменять на дешевый

каданс

их прислужников-запевал.

На нем же любое платье

выглядело элегантным;

надетым не для фасонов

и великосветских врак…

Он был

какого-то нового племени

делегатом,

носившим

так же свободно,

как желтую кофту,

фрак.

И в блеске

лоснящегося цилиндра

отсвечивал холод,

лицо озарив;

так —

в порохе блещущая

селитра

напоминает

про грохот,

про взрыв.

И — хоть он печатался

в «Сатириконе»,

хоть впутался в ленты

ермольевских фильм, —

весь мир егопомыслов

был далеко не тем,

чем казался

для нас,

простофиль.

Он законспирировал

мысли и темы;

расширив глаза,

он высматривал год —

тот год,

где поймем и почувствуем

все мы,

что мир разделился

на слуг и господ.

Он больше не шел

против ихних обрядов;

он блуз полосатых

уже не носил.

И только одно

не укрыл он, упрятав:

сердечного грохота

в тысячу сил.

И сразу

все темы мельчали…

Одна —

до дрожи стены.

И сразу

друзья замолчали —

так были потрясены.

И после,

взмывая из мрака,

тянулись к нему голоса,

и пестрая вязь

Пастернака,

и хлебниковская роса;

и нервный, точно котенок

(к плечу завернулась пола),

отряхивал лапки Крученых;

Каменский пожаром пылал;

и Шкловского яростная улыбка, —

восторгом и болью

искривленный рот,

которому

вся литература — ошибка,

и все переделать бы — наоборот!

Комедия

превращалась в «мистерию»:

он зря ее думал

развенчивать в «буфф»;

все жестче

потерю ему за потерею

приписывал к жизни

всесветный главбух.

Все чаще и чаще

впадал он в заботу,

судьбы обминая

тугой произвол;

все гуще, как в лямки,

влегал он в работу

и книгу надписывал подписью:

Вол.

Огромным

упорным Самсоном остриженным

до мускульных судорог

вздувшихся плеч, —

он речь

от дворцов поворачивал

к хижинам,

других за собой

помышляя увлечь.

И это,

и все,

что в стихах его лучшего,

толпа равнодушных

и сонных зевак

не видела

из-за лорнета бурлючьего,

из-за скопившихся в сплетнях

клоак.

Но были в России

хорошие люди:

действительно —

соль ее,

цвет ее,

вкус.

Их путь, как обычно,

был скромен и труден.

И дом небогат,

и достаток негуст.

Я знаю отлично:

не ими одними

спасен был

тогдашней России содом.

Но именно эти

мне стали родными,

с их вкусом,

с их острым событий судом.

Их пятеро было,

бесстрашных головок,

посмевших свой взгляд

и сужденья иметь;

отвергнувших путь

ханжества и уловок,

сумевших

меж волков

по-волчьи не петь.

Сюда сходились все пути

поэтов

века нашего;

меж них,

блистательных пяти,

свой луг

рифмач выкашивал.

Как пахнут

этих трав цветы!

Как молодо

и зелено!

Как будто бы с судьбой

на «ты»

им было стать повелено.

Здесь Хлебников жил,

здесь бывал Пастернак…

Здесь —

свежесть

в дому служила.

И Маяковского

пятерня

с их легкой рукой дружила.

Взмывало солнце петухом

в черемуховых росах.

Стояло время пастухом,

опершимся о посох.

Здесь начинали жить

стихом

меж них —

тяжелокосых.

Но мне одному лишь

выпало счастье

всю жизнь с ними видеться

и общаться.

Он,

заходя к нам,

угрюм и рассеян,

добрел

во всю своих глаз ширину,

басил про себя:

«Счастливый Асеев —

сыскал себе

этакую жену!»

Я больше теперь

никуда не хочу выходить

из дому:

пускай

все люстры в лампах

горят зажжены.

Чего мне искать

и глазами мелькать по-пустому,

когда — ничего на свете

нет

нежнее моей жены.

Я мало писал про нее:

про плечи ее молодые;

про то,

как она справедлива,

доверчива и храбра;

про взоры ее голубые,

про волосы золотые,

про руки ее,

что сделали в жизни мне

столько добра.

Про то,

как она страдает,

не подавая вида;

про то,

как сердечно весел

ее ребяческий смех;

про то,

что ее веселье,

как и ее обида,

душевней и человечней

из встреченных мною всех.

Про то,

как на помощь она

приходит быстрее света,

сама никогда не требуя

помощи у других;

про то,

как она служила

опорою для поэта,

сама для себя не делая

ни из кого слуги.

И каждое

свежего воздуха к коже

касанье,

и каждая

ясного утра

просторная тишина,

и каждая

светлая строчка

обязана ей,

Оксане, —

которая

из воспетых

единственная

жена!

ЧЕТЫРНАДЦАТЫЙ ГОД

«Что задумался, отец?

Али больше не боец?

Дай, затянем полковую,

А затем — на боковую!»

Хлебников

Война разразилась

внезапно,

как ливень;

свинцовой волной

подступила ко рту…

Был посвист снарядов и пуль

заунывен,

как взвывы

тревожной лебедки в порту.

Еще не успели

из сумрака сонного

ко лбу донести —

окрестить —

кулаки,

как гибли уже

под командой Самсонова

рязанцы,

владимирцы,

туляки.

Мы крови хлебнули,

почувствовав вкус ее

на мирных,

доверчивых,

добрых губах.

Мы сумрачно вторглись

в Восточную Пруссию

зеленой волной

пропотелых рубах.

И хоть мы не знали,

в чем фокус,

в чем штука,

какая нам выгода

и барыш, —

но мы задержали

движенье фон Клука,

зашедшего правым плечом —

на Париж!

И хоть нами не было

знамо и слыхано

про рейнскую сталь,

«цеппелины»

и газ,

но мы опрокинули

планы фон Шлиффена, —

как мы о нем, —

знавшего мало о нас.

Мы видели скупо

за дымкою сизой,

подставив тела

под ревущую медь,

но —

снятые с фронта

двенадцать дивизий

позволили

Франции уцелеть.

Из всех обнародованных

материалов

тех сумрачных

бестолковых годин —

известно,

как много Россия теряла.

И все ж

мне припомнился