Маяковский начинается - [7]

перья свои нацелив,

точно дикарские пики,

колют его,

идущего

через хребты веков.

А он на них шел

молодым и глазастым,

на войско,

ведомое

силой рубля,

на них,

перекатывавшихся балластом

по трюмам державного корабля.

И все,

чем земля

его сердце украсила,

всю силу искусства

в открытом бою

он двинул

против литературного прáсола,

в упор живописному шибаю.

Быть может,

им путь

был неправильно начат.

Но — видите,

что он

наделал потом!

И многие ль — больше

и вровень с ним — значат,

пошедшие

более легким путем?!

ПЕРВАЯ ТРАГЕДИЯ

Я с сердцем ни разу до мая не дожили,

а в прожитой жизни

лишь сотый апрель есть.

Маяковский, «Облако в штанах»

В те дни,

вопреки всем преградам и проискам,

весна

на афиши взошла и подмостки:

какие-то люди

ставили в Троицком

впервые трагедию

«В. Маяковский».

В ней не было

доли

искусства шаблонного;

в ней все —

неожиданность,

вздыбленность,

боль;

все —

против тупого покроя

Обломова:

и автор,

игравший в ней

первую роль,

и грозный

цветастый

разлет декораций,

какие

от бомбами брошенных слов,

казалось,

возьмут —

и начнут загораться,

сейчас же,

пока еще действие шло.

Филонов,

без сна их писавший

три ночи,

не думал на них

наживать капитал,

не славы искал

запыленный веночек, —

тревогой и пламенем

их пропитал.

Теперь это

стало истории хламом,

куски декораций,

афиши…

А там — это было

единственным самым,

что ставило голову выше.

Теперь это

давняя перебранка,

с которой

и в книгу не сунусь.

А было —

периодом

Sturn’a und Drang’a,

боями

за право на юность!

Представьте:

туманный,

чиновный,

крахмальный

день,

не выходящий из ряда,

и в нем

неожиданно,

звонко,

нахально

гремящая буффонада.

Представьте себе

этот профиль столичный,

в крахмале

тугого зажима,

в испуге

на окрик насмешливо-зычный

повернутый недвижимо.

Представьте себе

эти вялые уши,

забитые ватой

привычных цитат,

глаза эти —

вексельной подписи суше,

мигающие

на густые цвета.

Часть публики аплодирует:

«Наши!»

Но бóльшая,

негодуя, свистит.

Зады

поднимают со стульев папаши,

волнуясь, взывают:

«Где скромность, где стыд?!»

Да, скромностью

наши

не отличались тут;

их шум

в добродетелях — подкачал:

ни скромности,

ни уваженья к начальству,

ко всякому

в корне

началу начал.

Но то, что казалось папашам

нахальством

и что трактовалось

как стиль буффонад, —

не явной ли стало

размолвкой с начальством:

истерся

Россию вязавший канат!

Уже износились

смиренья традиции,

сошла позолота,

скоробился лак,

и стало

все больше

в семействах родиться

бездельников,

неслухов,

немоляк.

Бездельем считалось

все,

что — хоть постепенно,

хоть как бы ни скромно

и как ни малó —

примерного юношу

вверх по ступеням

общественной лестницы

не вело.

Бездельничество —

это все,

что непрочно,

все,

что не обвеяно

запахом щей,

не схоже с былым,

непривычно,

порочно

и — противоречит

порядку вещей.

Порядок же

явно пришел

в беспорядок!

По-разному

шли в учрежденьях часы…

И как ни сверкали

клинки на парадах —

рабочая сила

легла на весы.

И часто, в тоске,

ужасалась супруга,

и комкал газету

сердитый супруг,

что

«…мальчик

из нашего выбился круга!»,

что

«…девочка

вовсе отбилась от рук!»

Потомство

скрывалось на горизонте.

«Ведь были ж послушны

и мягки как шелк!»

«А нынче —

попробуйте урезоньте!»

«А ваш-то

небось в футуристы пошел!»

Вот так это все

и случалось и было:

не то чтоб

начальственный окрик

ослаб,

но — детство

мамаше с папашей грубило

на весь

беспредельный российский масштаб.

А вместе с родительским —

царский и божий

клонился,

в цене упадая,

престиж,

и стала страна

на себя не похожей,

все злей и угрюмей

в затылке скрести.

Конечно,

не спор о семейственном благе

массовкой

топорщился

у леска,

но —

массовой перебежкою в лагерь

редели

былого уклада войска.

Конечно,

не в этом была революция,

героика будней,

упорство крота,

но все беспризорнее

головы русые

мелькали

украдкою за ворота.

Я знал эту юность,

искавшую выход

под тусклой опекою

городовых,

не ждавшую

теплых местечек и выгод,

а судеб —

торжественных и передовых.

Казалось —

все скоро изменится…

Ждали

каких-то неясных предвестий,

толчков.

Старались заглядывать в завтра.

Но дали

хмурели

в обрывках газетных клочков.

Казалось —

все скоро исполнится…

Слишком

была эта явь

и темна и тесна.

Ловили

отгулы грозы

по наслышкам,

шептались,

что скоро наступит весна.

И вдруг —

в этом скомканном,

съёженном мире,

где день не забрезжил

и сумрак не сгас, —

во всей своей молодости

и шири

пронесся призывом

грохочущий бас:

«Ищите жирных

в домах-скорлупах

и в бубен брюха

веселье бейте!

Схватите за ноги

глухих и глупых

и дуйте в уши им,

как в ноздри флейте».

Вот тут-то

и поднялась потасовка:

«Забрать их в участок!

Свернуть их в дугу!»

А голос взвивался

высоко-высоко:

«О-го-го — могу!..»

«ВПЕРЕДИ ПОЭТОВЫХ АРБ»

Любовь!

Только в моем

воспаленном

мозгу была ты!

Глупой комедии остановите ход!

Смотрите —

срываю игрушки-латы

я,

величайший Дон-Кихот!

Маяковский, «Ко всему»

Вот он возвращается

из Петрограда —

красивый,

двадцатитрехлетний,

большой…

Но есть в нем какая-то горечь,

утрата,

какое-то облако над душой.

Сказали:

к друзьям он заявится

в среду.

Вошел.

Маяковского —

не узнать.

Куда подевались —

их нету и следу —

его непосредственность

и новизна.

Уж он не похож

на фабричного парня:

белье накрахмалил

и волос подстриг.

Он стал прирученней,

солидней,

шикарней —

по моде

последний со Сретенки крик.

(На Сретенке были

дешевые лавки

готовой одежи:

надень и носи.

Что длинно —

то здесь же

возьмут на булавки;

что коротко —