Маяковский начинается - [5]

выявил в них.

А свист был — веселый,

заливистый,

резкий!

Как нос ни ворочай,

куда ни беги,

он рвался — за ставни,

за занавески,

дразня их:

«Комолые утюги!»

Тот свист был —

всему

прожитому до реди,

всему

пережеванному на зубах,

всему,

что свалялось в родные,

в соседи,

что пылью крутилось

в дорожных клубах.

Как вам рассказать

о тогдашней России?..

Отец мой

был агентом страховым.

Уездом

пузатые сивки трусили.

И дом

упирался в поля —

слуховым.

И в самое детство

забытое, раннее —

я помню —

везде окружали меня

жестянки овальные:

«Страхование —

Российского общества —

от огня».

Слова у отца непонятны:

как полисы,

как дебет и кредит,

баланс и казна…

И я от них бегал

и прятался по лесу,

и в козны

с мальчишками дул допоздна.

А ночью

набат ударял…

И на голых

плечах,

что сбегались,

спросонья дрожа,

пустивши приплясывать

огненный сполох,

в полнеба плечом

упирался пожар.

Я видел,

как, бревна обняв и облапив

и щеки мещанок зацеловав,

прервав стопудовье

зловещего храпа,

коробит огонь

жестяные слова.

«Российского общества»

плавилась краска,

угрюмые

рушились этажи…

И все это было

как страшная сказка,

которую хочется пережить.

Я вырос

и стал бы, пожалуй, юристом.

А может — бандитом,

а может — врачом.

Но резкого зарева

блеском огнистым

я с детства был

взбужен

и облучен.

И первые слухи

о новом искусстве

мне в сердце толкнули,

как окрик: «Горим!»

В ответ им

безличье, безлюдье, безвкусье,

ничей с ними голос

несоизмерим.

В ответ им

беззубый,

безлюбый,

столетний

профессорски старческий вышамк:

«Назад!»

В ответ им

унылой,

слюнявою сплетней

доценты с процентами вкупе

грозят.

Язычат огнями

их перья и кисти,

пестреет от красок

цыганский их стан,

а против —

желтеют опавшие листья,

что стряхивает с холста

Левитан.

И тысячи

пламенной молодежи,

которая вечно

права и нова,

за ними идут,

отбивая ладоши,

глядеть,

как горят

жестяные слова!

ГОЛОС ДОКАТЫВАЕТСЯ ДО ПЕТЕРБУРГА

Здесь город был.

Бессмысленный город…

Маяковский, «Человек»

Одесса грузила пшеницу,

Киев щерился лаврой,

Люди занимались

самым разнообразным трудом,

и никому не было дела

до этой яркой и ярой

юности,

которой был он

в будущее

ведом.

Однажды он ехал,

запутавшись в путанице

колей, магистралей,

губерний, лесов,

и в тряском вагоне

случайная спутница

укором к нему

обратила лицо:

«Маяковский!

Ведь вот вы — наедине —

и добрый и нежный,

а на людях — грубы».

В минутном молчанье

оледенев,

широкой усмешкой

раздвинулись губы:

«Хотите —

буду от мяса бешеный, —

и, как небо, меняя тона, —

хотите —

буду безукоризненно нежный,

не мужчина,

а облако в штанах!»

Как пишет он:

«Это было в Одессе» —

его приобщение

к облакам;

с ним жизнь начинала

чудить и кудесить,

пускать

по чужим любопытным рукам.

И как бы те ни были руки

изнежены,

и как бы ни прикасались легко, —

скорей

сквозь буран он продрался бы

снежный

по скату

соскальзывающих ледников.

Скорей бы

нагрудник

действительной грубости

и в горло —

действительный рев мясника,

чем медная мелочь

общественной скупости,

к земле заставляющая

поникать.

Кто в том виноват?

Проследите по циклам.

Ни тот и ни этот,

ни эта, ни та.

Но горло замолкло,

и сердце поникло,

и щеки

свои изменили цвета.

Схватитесь за голову!

Как это вышло?

Себя разорить,

по кускам раздаря!

Срывайтесь со стен,

равнодушные числа,

ошибкою Гринвича

и календаря!..

Враги закудахчут:

«Он это — в Советском

Союзе

талант свой утратил на треть!»

Молчите!

Не вашим умам-недовескам

такого масштаба

дела рассмотреть!

Одесский конфликт —

лишь по «Облаку» ведом.

Но что там ни думай

и как ни судачь, —

в общественных битвах

привыкший к победам,

в делах своих личных

не звал он удач.

В напоре

привыкший

к ответным ударам,

по сборищам

мерявший звонкую речь, —

душою швыряться

привык он задаром

и комнатных слов

не сумел приберечь.

В толпе

аплодирующих и орущих,

среди пароходов и доков

в чести, —

он был,

как огромный

натруженный грузчик,

не знающий,

как себя

в лодке вести.

На руль приналяжешь —

все море хоть выпень,

за весла возьмешься —

назад вороти!

Кружит и качает

всесветная кипень,

волна за кормой

и волна впереди.

Из города в город

швыряло, мотало,

на отмели чувства

валило — несло.

И вот

посреди островков

и кварталов

о невский гранит

обломало весло…

Холодом бронзовела

Летнего сада ограда,

пик над Адмиралтейством

вылоснился, остер,

яснилась панорама

теперешнего Ленинграда,

тогдашнего Петербурга

холодный,

пустой простор.

Здесь люди жили

вежливо-глухи,

по пушке выравненные,

как на парад,

банкиры,

гвардейцы,

писатели,

шлюхи —

весь государственный

аппарат.

Торцы приглушали звуки.

Кругом залегли болота.

В тумане

влажнели ноздри

охранников и собак.

И скука сводила скулы,

как вежливая зевота,

в улыбку переходящая

на вышколенных губах…

Ты после узнал его

вооруженным,

когда он

в атаку,

по мокрым торцам,

лавиной «Путиловского»

и «Гужона»

пошел

на ощеренный череп Дворца!

Тогда же

спешили — жили,

каждый своей дорогой,

от Выборгской — до Дворцовой,

от нищего — до туза.

И здесь протекало детство

в перспективе строгой

мальчика — Оставь Не Трогай

и девочки — В Ладонь Глаза.

Обычного типа

их было семейство,

картин и портьер

прописные тона;

их жизнь

повторялась

и длилась

совместно,

как в зеркале — зеркало,

в стену — стена.

Такие же тучи

клубились над нею,

такие ж обычаи,

правила,

дни.

Хоть мальчик был

сдержанней и холоднее,

но вместе

от всех отличались они —

правдивостью, что ли,

и резкостью вкуса,

упорством характера,

ясностью глаз,

уменьем на вещи