Маяковский начинается - [3]

Он начал стихами:

«Закат над заводом

пылает!»

Но обыск семейство постиг,

и пристав блистательный

был этим одам

редактором первым

в Сущевской части.

Как бусы —

один к одному денечки

земной

ожерельем увешали

шар,

а ты — посиди,

охладись в одиночке,

смири свою молодость,

радостность, жар.

Тюремная музыка

ржавого лязга,

карболовый запах

запятнанных стен, —

такой была

первая робкая ласка,

идиллия юных

лирических сцен.

Он много там думал.

И мир раскрывался

ему —

не жемчужною шуткой Ватто,

не музыкой штраусовского вальса,

а тенью решетки переватой.

Он много читал там.

И старые басни

не шли

к его наново взятой

судьбе,

и жизнь толковалась

сложней и опасней,

и дни надвигались

тесней и грубей.

Стихи и брошюры,

Некрасов и Бебель,

тюремных проверок

вседневная явь;

не хочешь попасть

в эту нежить

и небыль —

возьми себя в руки,

мозги себе вправь.

Ему присылали открытки:

Билибин —

узорные блюда,

каличий костыль;

он их перечитывал,

безулыбен,

вдвойне ненавидя

их паточный стиль;

они

здесь

вдвойне ему были похабны, —

искусства,

допущенного в тюрьме,

собольи опушки,

секиры,

охабни:

весь ложноклассический ассортимент.

А люди вокруг

торговали, служили,

и каждый из них

что-то смел и умел;

им бабушки знатные

ворожили,

им слава сияла

и город шумел.

И вот он выходит.

Но что это зá люди?

Хоть глуп, да богат,

хоть подлец, да делец.

С такими

скорее, чем брюки, засалите

всю юность

об жир их обвисших телес.

Такие —

с пеленок,

от самой купели

и вплоть до отхода

в последний ко сну —

считали, тупели,

копили, скупели,

превыше всего

почитая казну.

С такими

молчать,

обвыкать,

хороводиться?

Сносить их полтинничный

град оплеух?

Так пусть уж живот

подведет безработица,

чем блеск их зубов,

их искусств,

их наук!

Москва колотила

в булыжник копытами,

клубилась в дымках

подгородних равнин,

шумела,

гремела грошами добытыми,

поты выжимая

из мастеровни.

И вот он выходит:

большой,

длиннолапый,

обрызганный

ледниковым дождем,

под широкополой

обвиснувшей шляпой,

под вылощенным нищетою

плащом.

Вокруг никого.

Лишь тюрьма за плечами.

Фонарь к фонарю.

За душой — ни гроша…

Лишь пахнет Москва

горячо калачами,

да падает лошадь,

боками дыша.

ПРОБА ГОЛОСА

Окном слуховым внимательно слушая,

ловили крыши — что брошу в уши я.

А после

о ночи

и друг о друге

трещали,

язык ворочая —

флюгер.

Маяковский, «Люблю»

Едва углядев

это юное пугало,

учуяв, как свеж он

и как моложав,

Москва

зашипела, завыла, заухала,

листовым железом

тревогу заржав.

Она поняла —

с орлами на вышках, —

что этот

не из ее удальцов;

что дай ему только

бульварами вышагать,

и — жаром займется

Садовых кольцо.

Она разглядела,

какие химеры

роятся

в рискованном этом мозгу…

И ну принимать

чрезвычайные меры:

круженье и грохот,

азарт и разгул.

Она угадала,

что блеском вожацким

лишь дай замахнуться

перу-топору —

поедут по площади

Минин с Пожарским,

и вкось закачается

Спас на Бору.

Лишь дай

его громкосердечной замашке

дойти

до лампадного быта — жирка,

все Вшивые горки

и Сивцевы вражки

пойдут вверх тормашки

в века кувыркать!

Тут —

первогильдейский

в ореховой раме

мильон подбирает

не дурой-губой,

а этот —

сговаривается с флюгерами

и дружбу ведет

с водосточной трубой.

Тут —

чуйки подрезывать

фрачным фасоном,

к Европе равняться

на сотни ладов,

а этот —

прислушивается к перезвонам

идущих до сердца страны

проводов.

Она поняла,

что такого не вымести,

не вжать, не утиснуть

в обычный объем;

что этакой ярости

и непримиримости

не взять, не купить

ни дубьем, ни рублем;

что, как ни стругай его, —

гладок и вылощен,

не сядет он с краю

за жирный пирог…

И вот его

в Строгановское училище

засунула:

в сумрак,

в холсты,

за порог.

Авось! —

полагала премудрая старица, —

как там ни задирист он,

как ни высок, —

в художествах наших

он сам переварится

и красками выпустит

выдумок сок.

Бросай под шаги ему

камни и бревна,

глуши его

в звон сорока сороков,

чтоб елось несытно,

чтоб шлялось неровно,

чтоб спалось несладко и неглубоко.

Но нет,

не согнуть его

выдумке немощной

и будущностью

не сманить на заказ,

и если наряд

выполашивать не на что,

он рвет на рубаху

московский закат.

И желтая кофта

пылает над ночью

топочущей тупо

толпы сюртуков;

и всюду мелькают

веселые клочья,

и голос глушит

перезвон пятаков.

(Но стоп!

Вы вперед забежали в азарте;

перо обсушите

и спрячьте в ножны;

вы повесть

на мелочь не разбазарьте,

хотя и детали

здесь — кровно важны.)

Светлее,

чем профессора

и начальники,

плетущие

серенькой выучки сеть,

ему

улыбаются маки

на чайнике

и свежестью светится

с вывески сельдь…

Он все это яркое

взвихрил бы разом;

он уличной жизнью

и гулом влеком…

И тут он знакомится

с одноглазым,

квадратным

и яростным Бурлюком.

То смесь была

странного вкуса и сорта

из магмы

еще не остывших светил;

рожденный по виду

для бокса,

для спорта,

он

тонким искусствам

себя посвятил.

Искусственный глаз

прикрывался лорнеткой;

в сарказме изогнутый рот

напевал,

казалось, учтивое что-то;

но едкой

насмешкой

умел убивать наповал.

Они повстречались в училище…

Сказку

об них бы писать,

а не повесть плести…

И младший

заметил,

что чрез одноглазку

тот многое мог

примечать на пути…

Пошли разговоры,

иллюзии, планы,

в чем крепость искусства,

порыв и успех…

Годов забродивших кипением пьяны,

они походить не желали

на всех.

Тотда

новолуньем всходил Северянин,

опаловой дымкой

болото прикрыв…

Нет!

Не мастихином

в зубах ковырянье —

искусство, —

они порешили, —

а — взрыв!

И въявь убедившись,

что их не пригнуло,