Маяковский начинается - [4]

что ими украшен

не будет мильон,

училище

их из себя изрыгнуло:

Кит Китыч

не вынес двух сразу Ион.

Однажды, —

из памяти выпала дата;

немало ночами

бродилось двоим, —

они направлялись

к знакомым куда-то,

к сочувственникам

и прозелитам своим.

«…А знаете, Додя!

Припомнилось кстати…

Один мой,

не любящий книг и чернил, —

во время отсидок в Бутырках, —

приятель

неглупый,

послушайте, как сочинил:

…Багровый и белый…

(Как голос раскатист!)

…Отброшен и скомкан…

(Как тепел и чист!)

…А черным…

(Скорее к нему приласкайтесь!)

…Ладоням…

(Скорей это время случись!)»

Какою огромною мощью

наполненный,

волна его

рябь переулков дробит!..

В нем —

горечь

недавних разгромов Японией

и грохот

гражданских неконченых битв.

Какой-то прохожий

на повороте

шарахнулся в сумрак,

подумавши: бред!

Бурлюк обернулся:

«Во-первых, вы врете!

Вы автор!

И вы — гениальный поэт!»

При входе —

к знакомым,

прямея в надменности,

взревел,

словно бронзу

впечатавши в воске:

«Мой друг,

величайший поэт современности,

Владимир Владимирович

Маяковский».

Себя на века

утвердив в эрудитах,

лорнетку, как вызов,

вкруг пальца завил.

«Теперь вы, Володичка,

не подведите —

старайтесь!

Ведь я вас уже объявил!»

С того началось…

Политехникум,

диспут,

подвески вспотевшие

люстровых призм…

Москва не смогла

залежать их и выслать —

везде на афишах в сажень:

ФУТУРИЗМ.

И вот обнаженные,

как на отрогах

осыпавшихся, —

на картинах без рам —

бегущие сгустки

людей многоногих,

открытая внутренность

будущих драм,

смещенные плоскости,

взрытые чувства,

домов покачнувшихся

свежий излом,

вся яростность спектра,

вся яркость искусства,

которому

в жизни не повезло.

Газеты орали:

«Их кисти — стамески!»

У критиков спазмы:

«Табун без удил!»

К ним вскоре

присоединился Каменский,

Крученых

в истерику зал приводил.

Что объединяло их?

Ненависть к сытым,

к напыщенной позе

душонок пустых,

к устою,

к укладу,

к отсеянным ситом

привычкам,

приличиям,

правилам их.

Он был среди них,

очумелых от молний,

шарахнувших в Пятом

с потемкинских рей;

он чем-то серьезным

их споры наполнил,

укрывшись

под желтою кофтой своей.

В них все —

и неслыханность пестрой одежи,

несдержанность жестов,

несогнутость плеч, —

за ними —

толпою поток молодежи,

а против них —

«Русское слово»

и «Речь».

Но все ж футуризм

не пристал к нему плотно;

ему предстояла

дорога — не та;

их пестрые выкрики, песни, полóтна

кружила истерика

и пустота;

искусство,

разобранное на пружинки;

железо империи

евшая ржа;

в вольерах искусства

прыжки и ужимки

«взбешенного мелкого буржуа».

Но все это

сделалось ясно-понятно

гораздо поздней

и гораздо грозней.

Тогда же

мелькали неясные пятна

во всей

этой пестрой,

веселой возне.

Москва разгадала,

Москва понимала,

что нет на таких

ни кольца,

ни гвоздя,

но люди

не чувствовали нимало,

какая меж них

замелькала звезда.

И вот,

пошушукавшись по моленным,

пошире открывши

ворота застав, —

она его вышвырнула

коленом,

афишами

по стране распластав.

ОТЦЫ И ДЕТИ

Теперь

начать о Крученых главу бы,

да страшно:

завоет журнальная знать…

Глядишь —

и читатель пойдет на убыль,

а жаль:

о Крученых надо бы знать!

Кто помнит теперь

о царевой России?

О сером уезде,

о хамстве господ?

А эти —

по ней

вчетвером колесили

и видели

самый горелый испод.

И въелось в Крученыха

злобное лихо

не помнящих роду

пьянчуг,

замарах…

Прочтите

лубочную «Дуньку Рубиху»

и «Случай с контрагентом

в номерах».

Вы скажете —

это не литература!

Без суперобложек

и суперидей.

Вглядитесь —

там прошлая века натура

ползучих,

приплюснутых,

плоских людей.

Там страшная

простонародная сказка

в угарном удушье

бревенчатых стен;

полынная жалоба

ветра-подпаска

с кудрями,

зажатыми промеж колен.

Там все:

и острожная сентиментальность,

и едкая,

серая соль языка,

который привешен,

не праздно болтаясь,

а время свидетельствовать

на века.

Наклеят:

«Он мелкобуржуазной стихии

лазейку тайком

прорывает в марксизм…»

Плохие чтецы вы,

и люди плохие,

как стиль ваш ни пышен,

и вид — ни форсист!

Вы тайно

под спудом

смакуете Джойса:

и гнил, дескать, в меру,

и остр ананас…

А то,

что в Крученых

жар-птицею жжется,

совсем не про это,

совсем не про нас.

Нет, врете!

Рубиха вас разоблачает,

со всем вашим скарбом

прогорклым в душе.

Трактир ваш дешевый

с подачею чая,

с приросшею к скважине

мочкой ушей.

Ловчите,

примеривайте,

считайте!

Ничем вас не сделать

смелей и новей —

весь круг мирозданья

сводящих к цитате —

подросших

лабазниковых сыновей.

Вы, впившиеся

в наши годы клещами,

бессмысленно вызубрившие азы,

защитного цвета

литые мещане,

сидевшие в норах

во время грозы.

Я твердо уверен:

триумф ваш недолог;

закончился круг

ваших тусклых затей;

вы — бредом припомнитесь,

точно педолог,

расти не пускавший

советских детей.

К примеру:

скажите, любезный Немилов,

вы — прочно привержены

к классике форм

и, стоя

у «Красной нови» у кормила,

решили,

что корень кормила — от «корм»?

Вы бодро тянули

к чернилам ручонку,

когда,

Либединского

выся до гор,

ворча,

Маяковскому ели печенку;

ваш пафос —

не уменьшился с тех пор?

А впрочем,

что толку —

спросить его прямо?!

Он примется

с шумом цитаты листать.

Его наделила с рождения мама

румянцем таким,

что краснее не стать!

Так вот,

у таких и отцы были слизни;

их души тревожил

лишь шелест кушей.

А Вася Каменский —

возьми да и свистни

в заросшие волосом

дебри ушей.

Ух, и поднялось же:

«Разбой! Нигилисты!

Они против наших музеев и книг!»

Один — даже —

модный профессор речистый

«явленье антихриста»