Май, месяц перед экзаменами - [25]

И дальше довольно наивно он думает о том, что теперь для Ленчика Шагалова вернутся счастливые дни. Такие, какие были до приезда в Первомайск Антоновых.

Мы должны отметить: Алексей Михайлович смотрит на Ленчика глазами столь же малообъективными, какими смотрят на своих детей самые пристрастные родители. Для них единственные дети — надежда, оплот, чудо. Для Алексея Михайловича сын был чудом, которого уже даже не ждут.

Может быть, все становилось глубже, больнее оттого, что у Ленчика умер отец. С ним вместе была пройдена война, плен, лагеря. Завод они тоже начинали вместе, с самых первых траншей фундамента, с первых кирпичей. Правда, умирая, Иван Петрович Шагалов не говорил, что поручает своего сына и свое дело… Но это были бы уже не просто высокие, но и лишние слова…

Мать часто подкидывала Ленчика соседям, когда уезжала в район. И он, притихший, большелобый, бродил по комнате, заставленной старой, неуклюжей мебелью, а сзади на шейке у него была глубокая жалобная лощинка…

И Алексей Михайлович думал о том, что останься как-нибудь случаем Ленчик у него, он бы вывез всю рухлядь на свалку, а вместо нее купил мебель яркую, покрашенную масляной краской и с картинками.

Но Ленчик уходил домой, как только приезжала мать.

Ленчик взрослел и уже предпочитал ночевать один в пустой квартире, не прельщаясь ни старой подзорной трубой, ни прохладным простором широкой кровати, умевшей изображать льдину, подводную лодку, целый крейсер.

Ленчик отдалялся, и Алексей Михайлович изо всех сил делал вид, что не догоняет его, а спокойно стоит на месте, наблюдая чужую юность. Но вот над Ленчиком нависли тучи, и Алексей Михайлович почувствовал такую боль, какую, принято считать, могут чувствовать одни только матери. Ну, в очень редких случаях родные отцы.

Ленчик Шагалов опять представлялся ему маленьким и беззащитным. И совсем не принималось во внимание, что в семнадцать лет человек чаще всего не любит, чтоб его защищали, даже если не всегда умеет постоять за себя. О Ленчике как раз можно думать, что он сумеет постоять за себя. Но Алексей Михайлович не умеет думать так.

Ему самому хочется отвести, уничтожить опасность, швырнуть в нее поднятый с земли булыжник, чтоб разлетелась вдребезги. Хотя опасность совсем не такого рода, чтоб требовалась прямая драка.

Надо сказать, что опасность, которую Алексей Михайлович рассматривает столь пристально и пристрастно, что видит несколько не в том свете, — опасность эта даже для него не имеет ни лица, ни фигуры Виктора Антонова. Она вообще не заключается в одном человеке, хотя бы таком, как Сергей Иванович Антонов. Опасностью Алексей Михайлович считает то, что могут передать Антоновы своим сыновьям. В ней топорщится право нагло идти, не оглядываясь на сбитых с ног. В ней живет непробиваемая самоуверенность, заставляющая забывать, что вокруг люди и они тоже могут что-то хотеть, чувствовать.

Эти мысли приходят во время предрассветной бессонницы, и особенно если с вечера он видел Ленчика, рано и неохотно идущего домой.

Алексей Михайлович тихо лежит на широкой плоской кровати с прохладными простынями, и она действительно представляется ему льдиной, несущей в океан очень одинокого человека.

Но так случается только в часы предрассветной бессонницы. Днем Алексей Михайлович умеет держать себя в ежовых рукавицах.

Однако и днем он забывает самое главное. Впрочем, другие, куда более беспристрастные, тоже забывают, что Нина никогда не любила Ленчика Шагалова, а всегда была ему только другом.

Шагалов любил ее — это так. Большелобый, с умным худым лицом, он любил ее, как любят парни неприметные, неяркие. В его любви бросалось в глаза то, что легче всего способно растопить сердца старшего поколения.

— Заботливый у вас мальчик, — говорили соседки Марии Ивановне. — Когда он с Ниной, и пальто ей подаст, и портфель поднесет.

— Казак-девка, — добавляли другие с легким оттенком недоумения и недовольства. — Но Ленчик над ней чисто клуша: воротник застегнет, ботинки потеплей заставит обуть.

— Жалеет, — вздыхали третьи.

И это оказывалось самым верным словом, хотя на первый взгляд вовсе не подходило к Нине Рыжовой.

И все вздыхали вздохом, в котором где-то на самом дне под толстым слоем одобрения таилась слабенькая, безобидная зависть: их уже так никто не пожалеет.

Иногда зависть оказывалась не такой простодушной.

— И что он в ней нашел? — спрашивали женщины в этом случае друг у друга. — Или наша Катерина хуже?

Катерина, Катюша, Катенька, из того же выпускного класса, была вроде нисколько не хуже. У нее были высокие молодые ноги, горячо одобренные бабками всех восьми подъездов. Длинная коса, вызывавшая особое умиление. «Михайловна не даст соврать, у меня смолоду такая была, в войну посеклась…» Кроме того, сейчас уже было видно: из Катюши выйдет отличная, умелая и послушная жена. А та, атаманша, небось и обеда не состряпает. Затаскает мужа по столовкам…

И все-таки именно по Нинке, а не по отличной девчонке Катюше, Кате, Катеньке, сохнет Ленчик. И все-таки вслед Нине Рыжовой, а не вслед Катюше поднимаются головы и тех, кто прогуливает малышей, и тех, кто забивает «козла».