Матрица войны - [84]

Придорожные села обнаруживали себя сначала учащающейся ездой велосипедистов, потом пешеходами с тюками, корзинами, мотыгами на плечах. Наконец близко к обочине возникало село, свайные хижины, пальмы, дым очагов и жаровен. Близость Нового года, его канун ощущались в нарядах, чистых, иногда ослепительно ярких одеяниях женщин, в цветах, украшавших дышла воловьих упряжек. На хижинах обильно, празднично висели красные флаги. В пальмах на высоких шестах волновались двухвостые змеи. На одном перекрестке толпа шумно играла огромной разукрашенной куклой, колыхавшей белой красноглазой башкой. Белосельцев махнул рукой тонкобедрой женщине, поймав ее молодой любопытный взгляд.

Но среди оживления и праздничности, словно легкие набегавшие тени, все чаще начинали мелькать люди в солдатской форме. Солдаты при виде их кавалькады еще издали начинали вглядываться, узнавали, подымали полосатую, преграждавшую путь перекладину. У перекрестков были отрыты траншеи, иногда пустые, но чаще с охраной, вооруженной пулеметами. Блеснула вороненым стволом, без чехла, зенитка. Белосельцев чувствовал, как по мере приближения к границе их захватывает нарастающее поле тревоги.

От шоссе в сторону железной дороги сбегали красноватые, вырезанные в зеленой траве проселки. Белосельцев успевал взглядом скользнуть по ним, стараясь рассмотреть вдалеке мост или переезд, но машины, трясясь и подскакивая, катили дальше, и под бдительным оком Тхом Борета остановка была невозможна. Внезапно задняя машина с охраной засигналила, остановилась. Тхом Борет махал рукой. Белосельцев, когда и их «Тойота» заглушила мотор, вышел, не понимая, что вызвало остановку.

С обочины, стачивая спуск, в сторону насыпи уходила проселочная дорога, окруженная яркой зеленой травой. На красной дороге, среди зеленой луговины, виднелся белый обугленный остов машины. Всматриваясь в мятую конфигурацию автомобиля, различая мазки копоти, изломы железа и синюю, начертанную на дверце эмблему, Белосельцев испытал молниеносную, затмевающую зрение тревогу, которая набежала на него, словно внезапные, среди ясного дня, сумерки.

Подошел Тхом Борет.

– Вчера подорвалась на мине. Вы помните итальянку из миссии ООН? Она ночевала в одном с вами отеле. Зачем-то свернула с шоссе, поехала по проселку. Здесь осталось много минных полей.

– Что с ней? – Белосельцев старался выглядеть спокойным, почти равнодушным, чувствуя, как колеблется, ломается, падает вертикаль, за которую он хотел удержаться, закрепить себя на этой пыльной обочине, но она ломалась, рассыпалась на хрупкие отрезки, и он терял равновесие.

– Сразу погибла. Ее отвезли в Баттамбанг, а потом в Пномпень. Машину сегодня возьмут на буксир, отправят в миссию ООН.

Вчера, когда они с Сом Кытом сидели на ночной веранде и смотрели на серебряный ковш, Анна Мария уже была мертва, лежала где-то рядом, накрытая простыней, под которой выделялись стопы ее ног, ее грудь, подбородок. Днем, когда он бродил по рынку среди шумных торговцев и испытал беззвучный удар, опрокинувший его на лотки и прилавки, и над ним пронеслись невесомые прозрачные вихри – это была взрывная волна ее смерти, световая вспышка ее предсмертной тоски, обращенный к нему зов о помощи. Ее смерть оставила в нем невидимый оттиск. Он жил эту ночь, и утро, и эти часы дороги, испытывая необъяснимую боль и тоску, неся в себе больную вмятину.

– Я могу подойти? – спросил Белосельцев.

– Теперь неопасно. Саперы проверили местность. Единственный фугас. Непонятно, зачем она свернула к дороге. Она и шофер убиты.

Белосельцев спустился с обочины и один, без спутников, шагнул на красноватую пыль, в которой отпечатался ребристый протектор машины. Двинулся, видя перед собой приближающийся остов «Тойоты». И пока шел, опуская стопы на мягкую, сыпучую, как красный перец, пыль, мысли подсекали одна другую, торопились сложиться в картину, объясняющую этот взрыв и эту гибель. Картина разлеталась осколками взрыва, словно ее рисовал художник-кубист, и там, где недавно сиял таинственный, смугло-прекрасный лик итальянской женщины, идущей по весенним цветам, с венком на жемчужном челе, среди волшебных плодов и деревьев, там дробилось разноцветное, с обилием красного, из клиньев и осколков пятно, какое остается на лобовом стекле автомобиля, когда в него ударяется птица.

И первая мысль – ее убили специально, направили машину на мину, и уже никогда не узнать, кто уготовил ей этот проселок, кто накануне вживил в красную пыль фугас, кто, скрываясь в кустах, нажал дистанционный взрыватель.

И вторая мысль – его, Белосельцева, тоже должны убить. И сейчас из-под ног подымется красный взрыв, и его кровяные тельца смешаются с пылью дороги, и в посольство уйдет телеграмма о несчастной случайности.

И третья мысль – эта остановка у разбитой машины сделана ему в назидание. Его секретная миссия разгадана. В нем раскрыли разведчика, говорят с ним языком взрывов, заставляют одуматься, принуждают повернуть вспять. Глаза Тхом Борета следят за ним с обочины, за каждым его движением, за выражением лица, стараясь углядеть признаки страха и паники.

И четвертая мысль – это он виноват, Белосельцев. Он знал о грозящей опасности, предчувствовал ее гибель. Отмахнулся от предчувствия, не помчался ей вслед, не догнал на дороге, не остановил на этой обочине, не запретил спускаться на этот красноватый проселок, по которому бесшумно, заметая следы, прошел взрывник, насыпал над минным зарядом горстку красной пыли.