Матрица войны - [83]

– Вы так хорошо знаете местность, мельчайшие горки и деревеньки, – сказал Белосельцев. – Вы родом из этих мест? Из Баттамбанга или Сиемреапа?

– Нет, – сказал Тхом Борет, ослепляя его маленькими стеклянными солнцами, и его лицо в мельчайших надколах напоминало кремниевый, прошедший обработку наконечник. – Я родился и жил в Пномпене. В этих местах пять лет назад я партизанил в отрядах «кхмер руж». Был командиром отряда. Поэтому мне и поручили этот район.

Белосельцев не удивился. Многие из бывших командиров «кхмер руж» порвали с Пол Потом. Прошли проверку вьетнамских спецслужб. Были включены в новую администрацию. Работали под контролем вьетнамцев.

– Простите мое любопытство. – Белосельцев, по роду профессии привыкший каждый момент своей жизни использовать для поиска информации, знал, что судьбы тех, кто поставлял информацию, тоже были информацией и свидетельством. Здесь, в этой израненной, продолжавшей воевать стране, в каждой отдельной судьбе, как клеймо, была выжжена катастрофа. Он повторил свой вопрос: – Как вы пришли в органы безопасности?

– В этих местах я воевал с американским режимом Лон Нола и первый вошел в Баттамбанг. Когда мы штурмовали город, мне приказали взорвать у монастыря мост через реку и отрезать гарнизон неприятеля. Я взорвал мост вместе с караулом солдат. Когда мы сражались в джунглях, мне приказали напасть на колонну броневиков. Я сжег пять машин, сам из пулемета расстреливал убегавшие экипажи. Пол Пот пожал мне руку и назначил комендантом Баттамбанга. Мне приказали разрушить монастырь, в котором укрылись монахи. Я отказался. Мне приказали расстрелять врачей и раненых в госпитале, и я опять отказался. Я хорошо знал, что в таких городах, как Пномпень, Баттамбанг, засело много врагов народа, продажных чиновников, спекулянтов, американских шпионов, убийц, и мы их должны уничтожить. Но когда стали поступать приказы убивать инженеров, учителей, архитекторов, я отказался их выполнять. Меня арестовали, обвинили в связях с Вьетнамом и отправили в Пномпень, в Туолсленг…

Рассказ Тхом Борета был не исповедью, а перечнем неких сведений, которые, быть может, станут полезны другому. Белосельцев исследовал рассказчика, как археолог исследует извлеченный из раскопа кусочек оплавленной бронзы, восстанавливая по едва заметным признакам приемы металлургии, типы оружия, военный уклад древнего племени, ведущего сражения с соседями. И одновременно сострадал и сочувствовал. Понимал, что и сам он, в своем сострадании и сочувствии, является для Тхом Борета объектом наблюдения и исследования.

– Меня привезли в Туолсленг и поместили в отдельную камеру. Стали выведывать мои связи с вьетнамцами. Требовали, чтобы я назвал имена и явки. Мне показывали фотографии каких-то людей и спрашивали, знаю ли я их. Я никого не знал. Меня сначала просто били. Потом привязывали к кровати лицом вверх и жгли лицо и тело раскаленными железными палочками. Однажды ко мне привели вьетнамца. Спросили, знаю ли я его. Я его не знал. Тогда меня забили в колодку, закрепили недвижно руку и отрубили пальцы. Вылили на них флакон спирта, и я потерял рассудок. Несколько недель был в состоянии безумия. Когда опомнился, меня снова повели на допрос. Поставили передо мной человека с лицом, сожженным паяльной лампой, и спросили, знаю ли я его. Я ответил, что нет. Тогда они привязали меня к столбу, привели в камеру мою жену, с которой, воюя в джунглях, я не виделся несколько лет. Спросили, знаю ли я ее. Я сказал: да, это моя жена. Они раздели ее, привязали к кровати и спросили, стану ли я наконец говорить. Я умолял пощадить жену, потому что действительно ничего не знаю. Они клещами оторвали у нее сосок, я видел, как у нее брызнула кровь и жена закричала. Лицо ее стало как яма, полная смерти. Один из них достал маленькую стальную коробочку, раскрыл ее над грудью жены, высыпал на нее желтых сороконожек, которые, как только почуяли запах крови, кинулись и впились в ее окровавленный сосок. Это последнее, что я помню, – кричащую жену, ядовитых изогнутых сороконожек, впившихся в ее раны. Я потерял разум, был как безумный. Не знаю, почему они меня не убили. Меня освободили вьетнамцы. Когда я поправился, мне предложили бороться с Пол Потом. Я согласился.

Он умолк. Его кремниевое, оббитое на страшной наковальне лицо было бескровным. В очках дрожали два слепящих маленьких солнца, на которые невозможно было смотреть. Белосельцев думал, сколь беспощаден он должен быть к врагам, какую ненависть видят враги сквозь стекла его очков.

Во двор въезжала «Тойота». Шофер, опуская стекло, махал, приглашая садиться.

Двумя машинами, в сопровождении охраны, они двинулись через город, сменившийся полями, рощами, сквозь которые, параллельно разбитому шоссе, тускло блестела, струилась железнодорожная колея.

Белосельцев издали старался определить состояние дороги. Желтела полузаросшая насыпь. Мелькали маленькие аккуратные мосты. Солнце непрерывно бежало в стальном натянутом рельсе. И летели вдоль колеи плавные, волнообразно-воздушные бабочки, неразличимые в цвете, с проблесками золотисто-белого, голубого. Белосельцев жадно смотрел на них, мечтал остановить машину, сойти с обочины на зеленую траву, подставить ветру сачок и легким взмахом вычерпать из теплого струящегося воздуха парящую бабочку, смотреть, как в прозрачной кисее беззвучно трепещут ее бело-голубые крылья. Но машина колотилась на ухабах, шофер мучительно огибал колдобины, и сзади, повторяя их падения и взлеты, следовал Тхом Борет с охраной.