Матрица войны - [123]

Его любовь к бабочкам, его нежность, любование, почти религиозное к ним отношение таилось в глубинах подсознания. Было проявлением тайного язычества, сокровенного пантеизма, которые превращали бабочку в божество, обитавшее на лесных опушках, в кустистых зарослях и цветущих лугах. Он выбирал для поклонения не облако, не дерево, не поющую птицу или скачущую белку, а бабочку. Отыскивал ее в тяжелой листве дуба, в болотной осоке, в солнечном разнотравье. Крохотный божок управлял его чувствами, волей и разумом. Ему казалось, что бабочка – его тотемный зверь. Пращур, от которого повелась его родословная. Напоминала о себе в молитвенном отношении к бабочке.

Он расправлял бабочек, тонко орудуя пинцетом, голубоватыми стальными булавками, потеряв счет ночным часам. Дыхание его касалось драгоценных пластин, они оживали, пульсировали, источали сияющую стоцветную радиацию. Божок оживал, и Белосельцев вел с ним безмолвный разговор.

К утру множество расправилок стояло у него на столе, и каждая бабочка напоминала драгоценную цветастую буквицу в летописи его жизни.

К вечеру он поехал к Даше. Она встретила его в комнате для гостей, досадуя на его опоздание:

– Почему так поздно? Жду тебя с самого обеда.

– Всю ночь провел за рабочим столом. К утру заснул. Поздно встал.

– Начал книгу писать? Воспоминания?

– Почти угадала. Летопись с цветными буквицами. Воспоминания о прожитой жизни.

– Покатай меня на машине.

Она сказала это требовательно, нетерпеливо, словно вынашивала это желание. И теперь, когда он пришел, торопилась его высказать.

– Куда поедем?

– Куда-нибудь за город. По темной дороге. В ночь.

Они катили по вечернему, с гаснущим небом городу, среди огней, текущей по тротуарам толпы, загоравшихся реклам и вывесок. Достигли Кольцевой дороги, по которой, как по кольцу Сатурна, неслась размытая плазма. Вырвались на простор, в черные ветреные предместья, навстречу слепящим лучистым вспышкам.

Она протянула руку, пробралась ему под куртку, расстегнула на его рубашке пуговицу, прижала ладонь к его голой груди. Он вел машину, чувствуя у себя на сердце ее прохладные пальцы, боясь повернуть к ней лицо.

– Давай где-нибудь встанем. В каком-нибудь укромном месте.

Он увидел знак перекрестка. Свернул на узкий, уходящий в поля проселок. Остановился на обочине.

Она прижалась к нему. Он осторожно просунул ладонь под копну ее волос, к теплому затылку. Приблизил губы к ее шее, целуя нежную дрожащую жилку у ее ворота. Но из полей по проселку, ярко светя фарами, выкатил автобус, озарил их, сидящих в машине, медленно покатил к шоссе.

– Они здесь будут ездить, светить. Поедем куда-нибудь дальше, – сказала она.

Они снова мчались по шоссе, и он заметил съезд с дороги к темной соседней роще. Осторожно, расплескивая лужи, проехал по мягкой земле. Поставил машину у кустов. Обнял ее, прижал к себе. Но вблизи, громко разговаривая, показались люди. Прошли мимо, краснея огоньками сигарет. Засмеялись, увидев их в машине.

– Куда-нибудь дальше, – сказала она. – Нас гоняют, как птиц, которые собираются вить гнездо. Найди какое-нибудь тихое место.

Они отъехали от Москвы еще дальше, в пустые пространства, где, размытые сырым ветром, как тлеющие по сторонам костры, тянулись селения и пригороды. Съехали на бетонку. Катили в черной пустоте, а потом свернули на болотистую пустошь, где топорщились груды прелой земли, вспыхивали перед фарами ломаные дудники, расходились в разные стороны мягкие, наполненные водой колеи. Отыскали глухую, укрытую кустами нишу. Он вогнал в сплетение ветвей машину, погасил огни.

Они сидели в тишине, слушая, как в машине что-то слабо звенит, остывая.

– Сегодня я беседовала с врачом, – сказала Даша. – Он сказал, что я выздоровела. Я и сама чувствую.

– Ты выздоровела. И теперь нам самое время отправиться в какое-нибудь путешествие. В погоню за летом. На море, к теплу.

– Да, в путешествие, в погоню, – повторила она.

– Но до этого мы справим твое рождение. Я уже стол готовлю, всякие вкусности покупаю. Бутылку кахетинского, того, что мы пили с тобой. И готовлю тебе подарок.

– Какой?

– Сюрприз.

Она повернулась к нему в темноте. Приблизила лицо, чтобы лучше рассмотреть ночным зрением, близкими, блестящими глазами. Обняла, притянула к себе.

– Я так тебе благодарна. Так дорожу тобой. Поцелуй меня.

Сама быстро, сильно прижалась к нему. Поцеловала жадно, страстно, делая ему больно, не отпуская его губ, словно вдыхала в него какую-то долгую жаркую силу, передавала невысказанное, невыразимое в словах послание, желая, чтобы оно сохранилось в нем навсегда.

– Ты моя милая… Ненаглядная… Звезда моя лучистая… Так тебя люблю… – говорил он, обнимая ее, целуя ей глаза, виски, шею, сквозь теплые прогалы платья пробираясь губами к ее груди, к горячим плотным соскам.

– Я разденусь, – сказала она.

Он вращал пластмассовое колесо, опуская назад сиденье. Она раздевалась, осторожно складывая свои одеяния. Лежала рядом с ним, белая, длинная, едва освещенная сквозь туманные темные стекла. Он наклонялся над ней, закрывал глаза, видел ее не зрачками, а всей своей жаркой страстной силой, лбом, грудью, дыханием. Своей мучительной мечтой, сокровенной надеждой на счастливое бытие, на рождение ребенка, на их бесконечное будущее. Продлевал себя в ней, проникал в ее глубины, завершаясь в ней, пропадая. Превращаясь в слепящее ничто, которое она улавливала, претворяла в себя, распускала в своей горячей плоти, окружала своим сотворяющим духом, хранила в себе, как огненную живую почку.