Материнский кров - [49]

— Я до Лабуниных хочу сходить, может, помогут зерна достать, — сказала Ульяна, уйдя в спальню. И Митя туда же вошел. — Настя Лабунчиха добрый оклуночек от Тимка из Платнировки принесла в Пашковку летом. Может, и наш латками дырки позатулювать та и проверить, шоб гожий был на такую ж, а то и потяжелийшу вагу?[10] Как ты думаешь, сынко, дотягнет твоя мать мешок с зернем до хаты? Или по соседям начнем пуховые подушки разносить и по пол-литровой баночке кукурузку соберем, спечем с десяток пляциков и опять зубы на полку? Топором та молотком ты щас не заработаешь, как летом мог бы. Надо идти до Платнировки, а там на Сергиевку дорога с Ростовского профиля…

— Далековато, мам, если учесть, что осень, дожди на дороге застанут, полицаи будут говорить: «Тяжелый оклунок у вас тетя, давайте облегчаем, чтоб удобней нести через плечо…» Скажете, привычно для вас — пешком в гости за сто двадцать километров до родичей? До меня, мам, вы и за двести ходили.

— А может, то не самое лучше, шо ты кажешь? Слушаю тебя, сынко, и думаю: теперь осталось нам обоим сидеть в хате и труситься. Так тут с голоду и помрем, бо, кроме коровы та тех трех курей, нам исты нема чо-го. Картошку на посаду ще можно поисты…

— Зачем труситься обоим? Я могу до тетки Наты сходить. И до дядьки Тимка… — Митя говорил о своем уходе, как о чем-то уже решенном для самого себя, а, сказав, теперь ждал, что думает об этом мать. Ульяна молчала. Ей захотелось закрыть глаза, и все — нет ее, она вышла. Не тот был случай, и она сказала:

— Один раз ты, Митя, уже уходил из станицы заместо мамки. Так тогда рядом с тобою свои хлопцы были та дивчата и подвода… — Видя, что Митя собирается заспорить, она поправилась на ходу: — Ну, назовем ту подводу дедовой или казенной, шо от того изменится?

— А то, мамо, изменится — я ругаться начну, и крепко. Зачем вы ту подводу мне в очи? Я что-нибудь плохое сделал тогда? Не ожидал я от вас, мамо…

Ульяна продолжала гнуть свое, запретила сыну идти за пропуском в немецкую комендатуру, а назавтра сама пошла к квартальному полицаю Воловику домой.

С Воловиком связывало Ульяну давнее знакомство. А точнее, завязал его первым Матвей еще в двадцатом году. В то время банд разных названий в закубанских лесах скрывалось множество. Некоторые лесные отряды помогли Красной Армии добить остатки войск белоказачьей Кубанской рады — перекрыли вход в горы возле Псекупской станицы, не пустили на Туапсе.

Матвей Полукаренко служил в Краснодаре и однажды приехал оттуда, рассказал, что там сдавшимся добровольно с оружием бандитам сохраняют жизнь и дают специальный мандат о помиловании, есть, мол, верная гарантия от расстрела. Слухи об этом донесли верные люди до леса. Остатки банды ушли хлопотать об амнистии в Краснодар и вернулись в станицу живыми все, кто там сдался. После Лидка Воловичка, жена Филипка, и он сам не раз при встрече говорили Матвею и Ульяне: «Ой и спасибо ж, шо вытягнули в двадцатом году из лесу живым. Того мы до скончания веку не забудем…»

И вот началась новая война, и опять в станице смута, вспомнились старые раздоры, но теперь враги трудовой власти перекидывались на службу к чужеземной орде, пробовали устанавливать чужие порядки, говорить со станичниками стали языком немецких приказов и предписаний. На холуйскую службу нанялись и в себе последнее человечье потеряли.

«Надо было расстрелять Филипка Воловика в двадцатом году как бандита, — думала Ульяна, подходя к его подворью, — не выкобенивался бы теперь с немецкой винтовкой и на поклон к такому выхлюстню люди не ходили б».

Огромный черный пес из породы волкодавов бегал на цепи перед калиткой по натянутой проволоке. До войны Филипко Воловик был сторожем на колхозной овчарне, оттуда и приволочил волкодава на охрану своего подворья. «От идолова душа, и тут поживился казенным кобелем», — чертыхнулась Ульяна. Пес прыгнул на штакетник калитки и злобно ощерился. Воловик выглянул в исподней рубахе, увел минут через десять волкодава в сарай.

— Прийшла по делу или так, в гости? — полицаи плотоядно ощерил щучий рот и застыл в такой позе. Было ему лет сорок пять, но седые спутанные волосы под кубанкой и квелые мешки у глаз старили его лет на десять. Он стоял по другую сторону калитки — короткий кожух накинут внапашку на исподнюю рубаху, синие галифе, глубокие галоши.

— В город съездить до родичей треба. — Ульяна переступила с ноги на ногу, но Воловик продолжал молчать, и тогда она сказала: — Ты же утра очи залил. Не пособишь?..

— А вас, Полукаренкив, немцы знают як лодырей. Сколько у вас с сыном выходов на работу? Меньше всех с улицы. Так не сдумай бегать. — Полицай вытащил руки из-за спины, протянул вперед, будто собрался сбросить кожух и обнять гостью. Повис на штакетнике калитки, дыхнул самогонным перегаром: — Принесла шо-нибудь?

— Хоть бы и принесла, так ты ж лодырями обзываешь — то кому понравится? — Ульяна отвернулась, избегая запаха от пьяного полицая.

Воловик приосанился, потом вдруг предложил:

— Пойдем, Ульяша, в хату, Лидка к родичам ще с вечера ушла.

— И не выдумуй! — Ульяна попятилась от калитки, плюнула несколько раз и пошла прочь. — От выхлюстень!.. От идиот… Як наче я шалава… Тьфу на тебя, ирода!..