Материнский кров - [51]

С пропитаньем становилось все хуже. Впору было позавидовать корове Вербе: в сухостое безмолочном перед отелом, а корм получает, позаботилась о ней хозяйка летом, накосила и навозила сенца и сейчас скармливает потихоньку копицу за копицей, несколько их за сараем, должно хватить коровьего корма до первых выпасов, до молодой травки, да неприкосновенный запасец сарайной покровлей лежит; жуй, жуй свою жвачку, безмолочница, выручишь и ты хозяйку, придет такое времечко. А пока перебивались мать и сын кое-как.

Ульяна старалась каждую малость снеди сыну подкладывать и однажды рискнула — на попутной немецкой машине (шофер был русский, работавший у немцев по добровольному найму) она проскочила с двумя пуховыми подушками до Прицепиловки, там променяла на десять пол-литровых баночек кукурузной муки. Пряталась в кузове хорошо между штабельками колотых дров, да еще брезент сверху шофер на дрова накинул, никто ее в той машине не видел из станичных людей, назад перед самым смерком вернулась, когда еще мало придираются выставленные на край станицы немецкие патрули. Вечером сидела опять в хате своей живая, сына видела, а себя считала сотворившей против немцев мелкую шкоду.

— Куда, мам, подушки отнесли? — спросил Митя. Она еще не показывала сыну муку, хотела попозже слепить из нее пляцики, когда немцы уже не входят в хаты со всякими проверками. Как гостинец нежданный, пусть скушает Митя сегодняшний свежий пляцик из кукурузки. Надо что-то сказать о подушках такое, чтоб меньше его волновать: ничего не знает про мамкину отлучку (в центр станицы ушел, когда ей попутка подвернулась), и хорошо, пусть это останется ее маленькой тайной. Ответила с легкостью, будто пух подушечный на ветер выпускала, — улетал, не собрать, как осеннюю паутину.

— Та отнесла людям, не спать же нам голодными. Нехай, и без них осталось шо под голову класть. Вместо перья десять баночок кукурузной мукички в наволочке принесла. Не хуже для нас такая набивка под щеку?

— Нема рыбы — буду ловить раков. Так у нас получается, мамо?

— Ну, таких желтеньких ще можно половить, — Ульяна потрясла перед глазами сына кукурузную муку. — А вот зелененьких, як лягуны, не пришлося бы…

— Та я такой, шо лучше б щас сереньких та беленьких наловил в пашковском Карасуне и в платнировских Кирпилях…

Какое-то время мать и сын молчали. Игра слов приостановилась, будто оба сейчас действительно ловили раков, запустив руки в воду, и туда, на глубину, сосредоточили все свое внимание. Наконец Ульяна сказала:

— Нет, сынко, в тех речках щас вода дуже мутная, ни рыбы, ни раков там нельзя ловить, давай лучше в своем Псекупсе на заплаве счастье пытать. Без такой рыбалки нам никак не обойтись.

— По Псекупсу плывет кое-что похуже лягунов… Не дай бог зацепишь «кошкой» — так и кинешь сразу бечевку: не надо мне такого карча, шо в немецких сапогах…

Ульяну подкинуло на табуретке, она закрестилась на икону. Потом как-то боком, боком обошла стол, за которым они с Митей сидели, разговаривая, лицом к лицу приблизилась к сыну:

— То ты брешешь!.. То ты нарошно, Митя!.. Надумал так от заплавы тикать? Знаешь, я мертвяков боюсь, и кажешь нарошно про немецкие сапоги в речке?.. Ну скажи матери правду: сам своими очами хотя одного немца раздутого в том Псекупсе видел? Когда?.. — Она тратила много слов на свои вопросы, потому что сказанное сыном рушило все ее планы, сбивало с работы, на какую она себя уже хорошо настроила и какую без Митиной помощи ей не сделать.

— Плывут — точно. Я не брешу, мам. Уже несколько немцы сами выловили. А теперь, люди говорят, немцы на речку будут наших станичников гонять, как на принудиловку…

— Та я ж после такого и близко до речки не подойду… До Тайкиной криницы буду бегать с коромыслом. Нехай далеко, а из той погани и для худобы ведра не зачерпну… Ой, сынко, дожили ж мы с тобою… — Ульяна закачалась, поднесла к глазам передник. — Спокон веку тут люди жи-и-или… Всю жизню с той речки бра-а-али-и-и…

— Речка, мамо, очистится… Пойдут в горах дожди, и очистится Псекупс, когда воды будет много. Через камни и песок проливается там, — пробовал сын обнадежить мать, очень уж она горевала. Ульяна вытянула к сыну длинную шею, клюющими жестами задергала крепким горбатым носом и слова произносила быстро:

— Шо ж те немцы — последние постреляны? Другие нехай, по-твоему, живыми остаются? Будут их наши со свету сводить, увидишь — будут!.. Они ж нам, сынко, всю жизню потравили, та и не нам одним…

Поговорили и опять ни до чего не договорились. Еще один день войны миновал. Рисковато прожит, со следами, но под своим кровом и закончился стряпней кукурузного хлеба.

И подступили холодные дни, выгнали Ульяну за порог своей хаты на отхожий промысел по окрестным станицам. Не одна ходила, с попутчицами, такими же горемычными бабами. Стиркой или иной поденщиной у немцев не могла себя и сына прокормить. У своих русских людей выменивала еду Ульяна и потому гордость свою ущемляла не очень — было уже такое прежде в гражданскую, в голодные тридцатые годы. Первый выход на этот раз сделала к Алексеевскому хутору возле Пашковской станицы. Там была Черномория, зерно добывалось легче и людей не так объели немцы, как в Псекупской.