Материнский кров - [48]

Лысый пятнами красными залился:

— Швайне!..

Хорошо умела бегать в нужную минуту Ульяна — успела заскочить в сенцы своей хаты, дверной засов крепкий был. Сквиталась с Лысым за старую обиду.

Так бы и с другими, а может, и похлеще стебануть всех остальных немцев, каждому свое, кто что заслужил.

3

Немецкие горные штурмовики объели станичников, как объедает хлебное поле саранча на своем опустошительном перелете. Год и без того неурожайным выпал из-за бездожживья, картошка совсем мелкой уродилась, как горох, и ту, шныряя по подворьям, чужая солдатня находила и поедала. Ульяну тоже такая беда не минула.

К началу октября совсем на выскребе оказался ее зимний припас, а ей же и сыночка кормить надо, да обстирывать, да одеждой теплой обеспечивать, все привыкла Ульяна делать сама. Не теперь, в октябре, спохватилась, что схудливый ее нынешний припас на зиму, и в августе пробовала кое-что добывать на стороне, на ниву военного подсобного хозяйства за Псекупс хаживала, чтоб кукурузных качанов подналомать, подсолнечных шляпок с семечками нарезать, картошки подкопать. Все добро там было тогда бросовым, и ее удивила соседка Дуська Удовенчиха, когда однажды сказала:

— Ты, Кононовна, почему ходишь по колхозной ниве?

— По колхозной? То ж военные ниву бросили на Зиньковских садах. А от колхоза «Восьмое марта» та земля давно отрезанная.

— Была отрезанная, а при германских властях опять стала колхозной. У меня целый список таких, как ты, шо в колхозе не роблят, а по колхозным нивам шастают. Будете помнить до новых веников, як в комендатуру потягнут!

Как тут не отступишься? Правда, табачные листья Ульяна не раз наталкивала за кофту и выносила из табачной сушилки, так та ж рядом с ее хатой, всех знала, кто в колхозном табачном звене работал, риска никакого не было, и табачок — товар очень удобный. А все равно промышлять в своей станице теперь опасно, иди, мать, в другие станицы к добрым людям, куда не долетала таким скопом серая немецкая саранча, и там как-то покрутись, где за гроши, может быть, купишь снеди, а где и схристарадничаешь, от хороших людей кусочек хлебца добудешь.

В задумке у нее был один адрес, где можно достать зерна совсем малой платой: Тимофея Лабунина имела в виду, который жил на колхозном бригадном стане в степи среди хлебных амбаров и конюшен.

В общем, потянуло Ульяну в гости к сестриным деткам, бывшему зятю и его новой жене. Есть теперь такая женщина — Елька Алехова, на пятнадцать лет младше Тимка, белявая и кругливая телом, до песен, как и Орька-покойница, охочая, вместе кухарили в бригаде и песни спевали, а теперь взял ее с малым дитем Тимко до кучи своей детворы, трое хлопченят у них сейчас, с маленьким Минькой было бы четверо, но пропал, бедненький, без материнского грудного молока, нет уже на свете живого. Все это описал Ульяне в письме Тимко. Весной его вернули с трудового фронта в семью, признали по болезни глаз негодным к службе в действующей армии.

То письмо она получила в июле, оно было последним перед оккупацией, а как сейчас живет Тимко с семьей и где, Ульяна точно не знала и потому решила сначала к Насте в Пашковке зайти, разведать, что и как. Митю одного в хате оставить можно, в станице жизнь вошла в тихое тяжелое русло, во всяком случае, станичники притерпелись, в лицо врага заглянули — вот ты, немец, какой, теперь я тебя знаю…

Совсем было Ульяна собралась в путь неблизкий, осталось поговорить с Митей, наказы сыну сделать, как за хатой должен следить и за коровой, куриц всего три штуки осталось, их бы тоже до весны додержать надо, новым цыплятам мамками-квочками станут. Как он сказал тогда? «Не заставишь пивня вместо квочки над выводком квохтать…» И про свои песни добавил. То ж он хотел доказать матери, какой уже взрослый стал, и поспорить — мол, умею и шкоду немцам сотворить большую. Не так это просто, если на жизнь вперед смотреть. А если не жить, то и думать много не надо — протопила в хатыне печь для постойщиков и вьюшечку раненько хлоп, прикрыла. Утром всех постойщиков выноси с коек ногами вперед — спеклись невидимым угарным дымком. И Лысый, и все другие, и Ральф. Нет, этого жалко. Тоже немец, а все ж таки… Как же убить Ральфа, если никакого зла в ее хате он не сотворил и на подворье не раз ей помог и кому-нибудь на улице… Не слышала от людей, но характер же добрый. «Камрад, камрад» — всегда на Митю, то ж не ругня, как у того Людвига «швайне» — свиняче…

Вот и разделила немцев на добрых и злых Ульяна, ушла в сторону от главного зла. А ведь подступалась уже к нему близко не раз, особенно там, в сарае, где ее волосатый немец больно ударил. Вот оно, сердце бабье, отходчивое. Не для злобы оно сотворено на земле и к добру возвращается опять и опять, как намагниченное в одну сторону. Может на какой-то момент лихо отклонить или сломать, но держаться своею охотою к злобе сердце женское не будет, нет, если оно познало материнство…

Вечером она, как бы невзначай разломив кукурузный пляцик, стала собирать просыпавшиеся на стол крошки и, откусывая дальше, ворчала, какая, мол, пышка крохливая, то ли дело хлебец пшеничный, да еще свежей выпечки, и добавляла другие подробности в этом роде (у коровы сухостойный запуск начинается, без молока скоро останемся), чем раздразнила-таки сына, и он сказал, что многие русские люди сейчас пышных караваев не пекут и не кусают от них ни крошки, молоко тоже редко пьют. Втянуть втянула сына в разговор, а он опять спором оборачивался и на такое Ульяну вывел, чего она никак не ожидала и после каялась не раз: сама, сама своими руками все сделала! Та где ж был мой разум? Та как же сердце свое не услыхала — не могло оно не стукнуть один раз посильней; точки не поставить в том споре…