Материнский кров - [46]

2

Немцы скапливались перед входом в горы, топтались в Псекупской, как топчется воровская шайка, поджидая сигнал главаря, чтоб кинуться на разбой. В станичных подворьях всякую минуту торчала немецкая каска, а то и не одна, от гомона чужой солдатни русской речи не слышно было.

Ульяна и счет вести затруднялась, сколько же у нее сейчас в хате вражьих постойщиков: в летней половине квартировало не меньше двенадцати, в горницу восемь поселилось, в сарае даже толкалось то четверо, то шестеро. Иногда немцы только приходили ночлежниками, а днем толкалась в дверь другая партия. В такой круговерти даже варево на плите нельзя было оставлять — обязательно заглянет кто-нибудь в чугун и ложку свою складную с вилкой крутит над ним.

Пришлось Ульяне взять Митю в свою спальню и класть спать валетом. Мать и сын будто отступили в своей хате и последнюю позицию в маленькой отгородке заняли, окно спальни на глухой стене хаты выглядывало в Холодный переулок, как бойница. А крашеные под пятнистых зверей машины ползли и ползли мимо хаты по Холодному переулку и по ночам светили фарами, как глазищами кровожадных тупорылых чудовищ. Машины были крупными, таких в станице никогда не видали, их было много, казалось, что эта железная звериная сила все уже сокрушила на долгом пути от своего логова и не ослабла, а, наоборот, укрепила мощь попутной добычей, теперь ей ничего не стоит опрокинуть горные преграды и выпить после в свое железное нутро целое море. Не хотелось быть свидетелем того и ходить безоружным около жестокого зверя, готовящегося к прыжку…

С подходом крупных сил немцев обнаглели полицаи. Командовал ими одетый в офицерскую казачью форму бывший школьный учитель Якубский. До войны он ходил по станице в вышитой украинской сорочке с узким ремешком в поясе, походка была у него ровная, твердая, светлые волосы аккуратно зачесаны назад. Со станичниками Якубский тогда разговаривал вежливо, его обхождение бабы своим мужьям в пример ставили: «Наш Геннадий Никифорович всегда чистый та беленький, а с нами за ручку здоровкается, про здоровье спрашивает, про деток, около такого мужчины упасть — счастья другого не надо…» И вот теперь, когда стал предателем, да еще командовал полицаями, станичники узнали, что он был офицером в чине подхорунжего, служил при штабе Деникина.

Были слухи, что скоро на Кубань вернется и сам Деникин с казаками-эмигрантами, генерал Шкуро собирает их в казачий корпус в Югославии, перетягивая на службу немцам и военнопленных кубанцев. «Будут плетки опять гулять по красным спинам! — грозились полицаи. — Мы ще напомним про наше кубанское казачество!..»

Ульяна от таких слухов отмахивалась: «Та, брехуны, осталось их тут в станице полторы неробы, а горло взялись драть за всех казаков. Настоящие кубанские казаки щас бы сами с тех выхлюстней штаны поспускали та плеток по голому гузну добре дали б. Под Кущевкой, Матвий писал, кубанские казаки устроили немецким ворогам добру прочуханку! Ото и напомнили всем, шо казаки на Кубани не перевелись…»

Возле Остащенской криницы немцы расстреляли молодого хлопца и пожилого мужчину. Поймали их в лесу возле станицы, документов при них не оказалось — значит, партизаны. Убивали днем и могилы заставили самих вырыть себе. За Холодным ериком расстреляли четверых женщин-беженок — жен красных командиров. Полицай Щерба застрелил мужа Марии Приймак, пришедшего в станицу из окружения. Какой-то немец остановил вечером пятерых станичных подростков, шедших из полигона, куда утром их отогнали на работу: «Аусвайс?» Ни у кого пропусков не оказалось. Немец загнал хлопченят в кирпичный сарай табачного склада, и те три часа просидели там, ожидая смерти.

Митя тоже оказался среди них и пришел домой поздно. Ульяна уже и живым не чаяла увидеть сыночка, всю родню по станице обежала, всех знакомых и в хату к Дашковым наведалась — нет нигде.

На Мите лица не было, когда вернулся и сказал:

— Все, мамо, больше работать на них не пойду…

— А ты, сынок, думаешь, мне охота ходить на ихнюю работу? И налоги немецкие тоже с охотою выкладаю? То им сорок карбованцев каждый русский отдай, то молоко носи по литру в день. Та наше ж молочко они пьют наполовину разбавленным, и Мотька Полежайчиха принимает и таким и подхвалюет: «У Полукаренкив добра жирность». Нет, сынко, тут надо с умом шкоду творить. От хоть бы так для начала: ты в той комендатуре отметься утром, а пока людей всех на работу собирают, ты другой дорогой до дому вертайся. Назавтра, если не спросят, скажешь — заболел, не спросят — опять после записья тикай. Пока вот так спробуй, после и что-нибудь получше придумаем.

— Хочется придумать, мамо, такую шкоду, чтоб ни одного гада в станице не осталось и ни духом немецким не пахло, ни полицаем, — процедил Митя сквозь стиснутые зубы. Ульяна испугалась тона, каким сын свою угрозу говорил, и обхватила его за плечи, на кровать усадила:

— Ты шо, сынок? Ты то из головы выкинь, если живым хочешь переждать лихую годину. А то и самого убьют, и мать свою сгубишь. Ты думаешь, один ты тех зараз хочешь со свету посводить? Богато есть таких и в станице и подальше. Так те ж в горах ховаться умеют, та воюют не с пустыми руками. А у нас шо? Не, Митя, ты то с головы, ще тебе раз кажу, выкинь, шо ты сказал матери. И в другом месте нигде таких слов не скажи, а то и за слова щас могут такой тяганиной оплутать — кручину спознаешь, як та упряма овца, що волку в корысть. Ты слухай мать, я тебя ни в яку яму не втолкну, а, наоборот, из любой вытягну…