Материнский кров - [21]

— Передавала Малиниха, что тебя в тюрьму за хлопчика посадят.

— Нехай та твоя Малиниха не брешет! Ей для того депутатскую книжку дали в стансовете? Я сама пойду до председателя. Не похвалят твою Малиниху за ту брехню. Шо это такое? Она как депутатка пособлять, должна людям, а не свары разводить. Хоть раз спознала та Малиниха, как бабы-солдатки живут? До кого-нибудь на подворье зашла с добрым словом? Брехать ей привычней. До войны кто был горластей всех активисток? Малиниха. А посуду солдатскую из части кто, как не Малиниха, таскала в помойных ведрах? Пока не поймали, на всех станичных баб наговоры были. Про то она молчит? Твоя Малиниха кого угодно заплутает!..

Покричала Ульяна на Одаркину подружку и саму золовку заодно отругала, что та сплетни дальше пускает. А в своей хате и своим слезам волю дала. Кто ж ее, сироту, пожалеет, кто заступой крепкой сейчас встанет?

«Ох, сестрица ты моя, глубоко ж ты лежишь и далеко… Та твои глазыньки закрытые, та твои ручки сложены, все дела на белом свете переделали, не обнимут сыночка, не обкохают та у злыдней языки не вырвут…»

Жалко было отдавать Толика, когда Тимофей Лабунин приехал за ним, — привыкла Ульяна заботиться о малом, больше двух месяцев был он ей за младшего сына, в тепле и ласке жил.

Тимофей снял шапку и несколько раз пытался повесить на гвоздь, но промахивался и попадал на стену, обеливая известкой рукава фуфайки. Наконец повесил шапку и прищурил на сына веселые глаза. Не такими они были у него на фотокарточке, которая тогда уже висела в горнице. Сфотографировались родичи у гроба Орины, и муж покойницы сидел горем придавленный, безутешная тоска была в его запавших под лоб глазах. Потому его веселье не понравилось Ульяне — обида за недавно схороненную сестру в ней заговорила.

— Как же ты хлопчика малого повезешь, если ты пьяный? — упрекнула она Тимофея и в этот упрек вложила всю боль, что держала на сердце за неудачное замужество сестры-покойницы. «Что Орька хорошего знала с тобою? — думала она, глядя на пьяного зятя. — Ничего. Допировался до седых волос, а все наг и бос. Таскал бедную Орьку с детьми то в одну, то в другую станицу, хаты своей до сорока лет не построил, семье не подмогал ни харчами, ни одежею…»

Многое могла сказать, но воздержалась ругаться при ребенке. Смотрела с укором на дремлющего возле теплой печки зятя, головой покачивала, хотя слова так и просились с языка. Когда уводил отец Толика, закутанного в ее платок, она стояла у калитки, смотрела вслед и слез сдержать не могла. Знала, что к мачехе повезет, по своему сиротскому опыту знала, как жить у мачехи. Осталась на другой день Ульяна жить в своей хате одна.

9

Осенью и зимой полевой работы не было совсем, но бабы из Ульяниной бригады не сидели днем в хатах, дела для них в конторе «Заготскот» находилось много. Они заготавливали в лесу дрова, кормили и доили гуртовых коров, сопровождали их в отгоне на бойню в Краснодарский мясокомбинат и откормочные пункты. За пятьдесят километров и дальше гоняли по осенней распутице, по предзимним приморозкам, по снегу.

Отгонщицам нужно было закаменеть сердцем и забыть свою женскую жалость и слабость. Они и внешне выглядели сурово — стеганка, большой плат завязан по самые глаза, юбка из плащ-палаточного полубрезента, глубокие резиновые галоши, кнутовище в руках, а на боку сумка с дорожными харчами. Когда Ульяна шла, юбка громко шуршала в складках грубой ткани. Она даже оглядывалась не раз — кто там наводит шум? А, юбка солдатская! Они и сами были солдатками и, заботясь о солдатском пропитанье, всегда помнили, не могли забыть тех, кого взяла у них из семьи война.

Матвей прислал первое письмо из станицы Кущевской, после писал из Недвиговской и Синявской, поминал станции Злодиевскую, Ольжинскую, Чалдар, Новобатайск. Все это были прифронтовые места, дивизионный обоз часто переезжал, и везде Матвей первым делом отыскивал сельскую кузницу, разжигал там горн, ковал армейских коней. Как-то Иван Тимошенко заскочил в станицу на короткую побывку, и Ульяне передали, что Иван видел Матвея на встречном эшелоне — стоял Матвей на платформе с военным грузом, и штык на винтовке был привинчен. «Значит, пока живой, жди от самого весточки с нового места», — успокаивали Ульяну доброхотливые соседки. Позже письмо и правда пришло из-под Миллерово: «Бомба разорвалась возле кузни, осколок пробил стену прямо против моей наковальни. Еще одна смерть просвистела мимо…» И замолчал Матвей. Как отсекло руку с пером. Почтальонка стала торопливее бегать мимо Ульяниной хаты. «То ж затишок у них сейчас на фронте, — успокаивали бабы Ульяну. — Немец мерзлякуватый и зимой не дужий на драку, сопли на морозе сморкает в кулак, значит, и наши мужики перезимуют живыми…»

В эти сумные дни Ульяна близко сошлась с Ольгой Куренчихой. Ольга из станицы Пензенской приехала с мужем еще перед войной. Она была молодая, в дочки Ульяне годилась и всегда к ней подходила с добрым словом, уважительным тоном любое дело обсуждала.

— Тетя Уля, нам завтра с вами на быках дерево тягать в лесу, так вы какого привыкли водить, Рябого или Артема?.. Ой, тетя Уля, третью неделю пустые дни живу. Ни одного письма от Василя…