Материнский кров - [20]

8

В станицу Ульяна вернулась через пять дней. Одарка хвалила племянника и рассказала, как он рассмешил один раз всех. Ее дочка Галя училась в пятом классе и в школе поссорилась с дочкой Верки Устинчихи. Верка прибежала и стала ругаться за дочкины обиды. Толик слушал, слушал, как кричит незнакомая тетка, да и сорвался — отвел ручонку на полный замах и на Устинчиху набежал: «Тетя, не лугайтесь на мою сестлу, а то я щас як дам! — Самого от земли не видать, но кулачком маленьким грозится. — Щас як дам!.. Щас як дам!.. Не лугайтесь на мою сестлу!..»

Одарка рассказывала и гладила белую головку Толика:

— В матуську, в матуську хлопчик. Орина боевая та балакливая, царство ей небесное, была. Ой и рано ж своих деточек сиротами по белу свету пустила…

В Ульянину породу был Толик, белоголовый и сероглазый, но мамой не хотел называть — родную помнил и часто спрашивал, когда она приедет за ним, плакал, тер кулачонками глаза, не накормить после слез. Редкую ночь оставался Толик сухим, даже днем часто мочил штанишки, с вечера долго не засыпал, и она определила, что хлопчик «зляканный». Как казнила себя, только бог знает! То ж ее вина за испуг Толика. Везла его попутной машиной из Краснодара, и шофер гнал сильно. Недавно построенную дорогу успела разбить военная техника, размыли осенние дожди, во многих местах появились ухабы, и на одном из них полуторку так сильно тряхнуло, что в кузове пассажиров подбросило на лавках, а Толика — выше всех. Он закричал, как раненый зайчонок, и она после боялась, что у Толика от испуга будет болеть голова, как и у его покойной матери. Нет, по-другому отразился испуг на хлопчике: тихий он стал и на мочу слабый. Значит, надо лечить.

Лечение от испуга считалось среди станичных лекарей самым трудным делом. Мать Ульяны умела изгонять эту хворь, а сама она не усвоила все тонкости, могла только приблизительно вспомнить, как творилось таинство. Помнила, что лечила испуг мать только по четвергам. Суровой ниткой измеряла рост больного ребеночка и отрезала такой кусок нитки, а другой отрезок брала с ширины плеч. После состригала клок волос с головы и ногти на руках и ногах, собирала все это в пучок, подводила ребенка к дверному косяку, после этого читала наговор.

Слова Ульяна припомнила и несколько раз прочитала вслух весь наговор. «Переполох водяный, ветряный, надуманный, погаданный, девочий, парубочий, женский, мужчинячий, конячий, скотынячий, собачий, кошачий, жабьячий и мышачий! Я тебя вызываю, я тебя выкликаю из ручек, из почек, из буйной головы! В голове тебе не стоять, червонной крови не сосать, щирого сердца не вялить! Я тебя сгоняю, я тебя сдуваю туда, где людская нога не ступала, где людской глаз не заходил — под гнилую колоду! Там тебе исчезать!..»

Было похоже, что слов для наговора достаточно, и все были на памяти. Но все ж таки спотычка имелась: во время наговора рядом с больным ребенком должна стоять у порога хаты его родная мать. Может, заменить на крестную или на другого кровного родича? Ульяна сомневалась, прикидывала так и сяк, и, ни на какой замене не утвердившись, решила испробовать другой способ.

Вечером, когда куры после захода солнца уселись на насест, она повела Толика в курятник.

— Пойдем, детка, там куры между собой балакают. Сперва я у них поспрашую, а ты стой, молчи, не балуйся и голосу не подавай, тогда куры и с нами забалакают.

Притворив плотно дверь, присела на корточки, начала нашептывать: «Куры, куры, куревницы…» Племянник обхватил ее ручонками за шею и слушал. Поддавшись игре, он ожидал чуда, поверил, что куры умеют говорить.

Потолок курятника был плотно промазан глиной, стены и дверь не пропускали света, крепко пахло куриным пометом. Мягкие детские волосенки племянника прикасались к щекам Ульяны, бередили в ней материнскую нежность. Приучит она Толика называть ее мамой, заменит ему свою сестричку Орю… Сотворив короткий наговор, она взглянула вверх. Куры отозвались сразу и забушевали тревожно, слышно было, как они слетали с шестка, бегали по глиняной стеле, дробно стуча коготками и заполошно шурша крыльями. Толик задышал ровнее, легче — дождался отзыва кур, сейчас они ему что-то скажут… Он перестал сдавливать шею Ульяны. Сейчас он вскинет ручонки, заговорит сам… Ульяна толкнула наружу дверь — в курятник ворвался свет, таинственный мрак исчез, малец отвлекся от квохчущих вверху кур.

— Пойдем, сынок, — шагнула к свету Ульяна. — Гомонят наши куры хто на шо. Другой раз послухаем, может, разумливей скажут. — И она подхватила Толика на руки.

Еще два раза носила Ульяна племянника в курятник, творила там наговор, и Толик стал шустрее, спал без капризов, кушал лучше, но постель по утрам по-прежнему оказывалась мокренькой.

Отойдет хлопчик, надеялась она, поживет у меня подольше, и выправлю ночную хворобу травками или загоню переполох под гнилую колоду. Ни одна станичная брехуха не скажет, что я подло кохаю малого, а то нашлись уже такие, позавидовали. Ось вам — дулю, тем, кому наша родна дытына в глазу свербит!..

Пока недобрые разговоры и попреки шли от сторонних людей. Колдовские наговоры, мол, над малым дитем она творит и взаперти содержит целыми днями. Но вот уже и золовка Одарка с неохотой стала соглашаться принять в компанию своей детворы Толика. Та самая Одарка, какой подарила Ульяна на своей свадьбе газовый шарфик («На тебе, моя хорошая, на счастье. Будет и у тебя невестин наряд»). Вышла она замуж, мальчика и девочку родила и жила от Ульяны неподалеку — на углу Базарной улицы и Холодного переулка. Родичались они хорошо, пока Матвей дома был, а взяли брата на фронт, и Одарка в калитку братового подворья стала реже приворачивать, хотя и с коромыслом к речке каждый день мимо бегала. А однажды, когда Ульяна привела к ней Толика, сказала: