Материнский кров - [19]

— Мама, идите к столу. Я сейчас кипяточку принесу. Ой, вам же умыться с дороги.

Сын сводил ее в умывальную комнату и сам пустил из водопроводного крана воду. С непривычки ей показалось, что воды тратится слишком много, нельзя так транжирить добро — вон сколько льется в прорву, ведь не собрать теперь и не плеснуть на огород или виноградник, а то и худобу напоить можно было бы.

— Закрой! Закрой! — замахала она руками на Митю. — Не с речки носите, привыкли тратить воду. — Сама довернула край до самой малой струи, какую привыкла выдавливать из рукомойника, и начала растирать воду в ладонях.

— Намыльте, мама, — подсказал Митя и опустил ей на мокрые руки полбруска крепкого коричневого мыла. Она осторожно приняла и погладила мыло между ладоней. Таким куском две домашние стирки можно справить, а тут вон сколько набросали курсанты — как сухари плеснявые, валяются на полке.

Самую малость обмылила Ульяна руки, лицо и шею, а запыленные в дороге ноги мыть под краном не решилась — не хотела голенастой перед курсантами выставляться. Умывалась и то с оглядкой, но мыло привернула полотенцем — обстирать Митю намеревалась, без этого разве могла уехать назад в станицу.

Вечеряли по-семейному, хотя и сидели за казенным столом. Ульяна резала ломтиками сало, разливала в алюминиевые кружки домашний молочный кисляк. Пятилитровую банку почти полную донесла, сама в дороге припасы по крошке, по капелюшке, как птичка, наклевывала — все хотела сыну оставить. И сейчас больше ему подкладывала и подливала: ешь, ты из-за матери без казенного ужина остался, так теперь на домашнюю снедь нажимай, а на меня не смотри, я стряпуха — с пальцев и погляда сыта.

При ярком электрическом свете Ульяна лучше видела сына, перемены в нем подмечала. Лоб не закрывает уже белявым чубчиком, уложил волосы красивой городской прической, теперь уши меньше топырятся по сторонам, брови черные загустели, ямочка на подбородке затвердела, упрямый характер выказывает, скоро усы брить начнет и со щек белый пух соскребет. Доброго парубка вырастила, а в родимой хате не удержала, вздыхала она, но и радовалась своей материнской удаче. На пути никакого лиха с ней не приключилось, сына пока не отправили в окопы, встретила, повидала. Разве ж не счастье — проведать в чужой стороне родную кровиночку, когда кругом война?

После ужина Ульяна едва успела приклонить голову к подушке и забылась уморливой дремотой. А ночью курсантов подняли по тревоге, и материнское чутье сразу толкнуло ее к Мите: куда посылают? Не насовсем уведут?

Сын одевался быстро, по-солдатски. В минуту натянул обмундирование, сунул ноги в большие башмаки, схватил с тумбочки фуражку.

— А вы спите, мама. Не беспокойтесь. Я вас снаружи закрою на ключ, и сюда никто не войдет, — сказал быстрым шепотом. Шумно сейчас было в бараке, курсанты бегали по коридору, хлопали дверьми спален.

— Ага, «спите»! Смеешься ты над матерью? Тебя уведут незнамо куда, а я ухо закладывай подушкой и спи, так?

— Совсем не так, мама. Это нас на погрузку вагонов подняли. Днем в карьере взрывают камень для цемента, а ночью вывозят на завод. Цемент сейчас для фронта дороже снарядов.

— Так почему ж ты вечером не сказал? У меня сердце зайшлося. А тебе и байдюже[3].

Ульяна всхлипнула, уткнулась лицом в подушку.

— Я хотел, чтоб вы отдохнули, мама. Не каждую ж ночь нас так поднимают. Могло и не быть тревоги. В общем, я пошел. Утром открою вас.

— Нет, я одна тут не останусь! Как хочешь ругайся на мать, а я пойду туда, куда и ты. — Ульяна сбросила с себя одеяло, нашарила на тумбочке свою одежду. — И не думай меня закрывать под замок. Я и через окно выйду!

Митя отошел к столу. Оттуда, из полутьмы, сказал обидчиво:

— Неужели, мама, вы не понимаете, что сейчас не мирное время?.. В карьере вас задержит охрана, — К вагону на станции тоже не подпустят близко. — Думаете, вас долго будут ночью расспрашивать, почему вы оказались в запретной зоне? Ну зачем вам все это, мама?..

— Ладно, оставь ключи и иди. Я и сычихою тут до утра посижу, никому беду не накликаю…

Митя вывернулся за дверь, оставив ключ в замочной скважине. Его сразу в коридоре кто-то окликнул по фамилии, потребовал становиться в строй. Тот же мужской голос начал делать перекличку, и скоро курсанты затопали в ногу, удалились на выход из барака.

Ульяна притиснулась к окну, отогнула уголок занавески. Курсанты перестраивались в походную колонну, перебегали из одной шеренги в другую. Лиц в темноте невозможно было различить, лишь приглушенный говор долетал снаружи и шевелилась густая людская масса. И там среди многих был ее сын. Может, по росту занял место где-то впереди строя. Оглянулся ли хоть раз назад, где оставил мать?

Спать больше Ульяна не могла. Хоть выходи во двор, кидай очи до горы и проси: «Зори, зори, зоривницы, есть на свете три сестрицы: одна вечерняя, другая полунощная, а третья световая. Возьмите себе крикливицы, а нам дайте сонывицы…» Нет, все наговоры, наверно, для родных стен сотворены, в обжитом углу действуют…

Едва забрезжило светом по краю неба над горами, Ульяна подхватила свой мешок и вышла из барака. Митя ж второпях на ночную работу сорвался, ни хлебца, ни сальца в карман не поклал.