Мать и сын - [70]

Я спросил себя, не самое ли время сейчас, раз и навсегда, прекратить, наконец, делать всех и каждого невольными соучастниками моих сомнений, соблазнов, страхов и сует. Ну вечно эта моя поебень, мои причитания… Домой бы сейчас, да уснуть… Но что ж поделать, если получится — сначала решить проблему, или то, что казалось мне проблемой, разделаться с ней раз и навсегда…

Неслыханная идея о том, что все гораздо проще, — которая, возможно, давно уже закралась в мои мысли, — начала принимать отчетливые формы. Только представьте, что кто-то постоянно мечется между выбором — покончить с собой или остаться жить, — как он может навсегда разделаться с этими сомнениями? Точно… И если я колебался, становиться католиком или нет, лучше уж мне стать им, и конец терзаниям. Почему? Я осушил свою рюмку. Потому что то, чего не сделал, можно сделать всегда, в то время как то, что уже сделано, больше сделано быть не может. Прикинь: точка в точку, да я, оказывается, философ.

— Может, вы сами хотите что-нибудь сказать? — спросил профессор Хемелсут.

— Тут вот что, — начал я. — Я могу привести самые разные причины того, почему человек хочет стать католиком. Владелец крупного сыроваренного дела переезжает в католическую провинцию, где почти все покупатели — католики. Там и ему имеет смысл стать католиком. И уж точно, если ему семью надо кормить.

Профессор Хемелсут слушал меня внимательно, но на лице его я не мог прочесть ни единого свидетельства того, как он воспринимал мои слова.

— Пример второй, — продолжал я. — Какой-нибудь святоша думает, что ежели он окрестился, то может рассесться на облаке и наяривать на арфе, а если не окрестился — черта лысого. — Ну чего, еще по одной, что ли. Не выливать же.

— Ну а что я? — наступал я. — Я‑то ничего такого не ожидаю. И сырной лавки для католической клиентуры у меня нет. — Да, уж это точно: я, разумеется, опять получался куда умнее, куда бескорыстнее и куда более интересного калибра, чем все остальные придурки…

— У меня, в сущности, только одна причина, — продолжал я. — Я всюду лезу… во все ввязываюсь… мне кажется, это хорошо и правильно… и теперь мне кажется, я — часть этого. Я — часть этого, просто-напросто. — Тут я поймал себя на том, что мои рассудительные доводы, по пьяни там или нет, и циничные выводы, сделанные совсем недавно, дома, куда-то отнесло прибоем, казалось, они больше не действовали: за меня говорили мои чувства… Возможно, я так и думал… хорошо это или плохо?.. Я чувствовал, что борюсь с желанием что-то сказать… чтобы сказать: «Если когда-нибудь люди… перестанут такие вещи делать… тогда…» — но я промолчал.

— Думаю, это важный аргумент, — сказал профессор Хемелсут. — То, что вы сказали: «Я — часть всего этого». Я не могу так сразу найти более веского аргумента.

Ламберт С. налил нам еще по одной, и я подкрепился основательным глотком. Ну что, захлопнулась за мной дверь ловушки, или как?..

— Во что вы верите? — спросил профессор Хемелсут.

Вопрос, который определенно не выходил за рамки и которого я не без основания мог рано или поздно ожидать, пришелся мне, как удар обухом. Какое-то неслыханное ощущение опасности охватило меня. «Что я тут плету… несу хуйню какую-то… Заговорился, но это же нельзя… Почему нельзя? Не знаю, но просто нельзя, нет…»

Ламберт С., который до сего времени сидел и с довольным видом слушал сейчас, как мне показалось, поглядывал немножко озабоченно, когда я слишком тянул с ответом.

Может, теперь самое время смыться… вниз по лестнице… на улицу?.. это ж запросто… А что еще… Если я в эту минуту… возможно, впервые, а, может, и в последний раз в жизни, скажу правду, просто правду… это же важнее, чем в католики записываться, нет?.. Правда, — я всегда твердил, что ищу ее и хочу ей служить…

Я решил потянуть время.

— Послушайте, — начал я. — Вы, к примеру, имеете в виду догматы? — Профессор Хемелсут взглянул на меня, но ничего не ответил.

— Все, чему учит церковь… догматы… — продолжал вещать я. — Кто станет их оспаривать? Ни один здравомыслящий человек не сможет слова поперек вставить. Они — общественное достояние, извечные истины, и не являются исключительной собственностью одной лишь Римско-Католической церкви… Я их одобряю, почему нет?.. — Я прервался. Знал ли я сам, куда лез? Да, знал, — но осмелюсь ли я?..

Я начал заново, и теперь знал совершенно точно, что мне было дано мужество сказать то, от чего будет зависеть все, весь смысл моей жизни…

— Но вы меня спрашиваете, — продолжал я, — вы спрашиваете меня: «Во что вы верите?» — я задрожал и замер в ожидании. — В сущности, — медленно произнес я, — в сущности, я только в одну вещь верю…

— И это…? — спросил профессор Хемелсут.

— В одну вещь я верю, — медленно повторил я. — В одну-единственную вещь… да, ну, это… «надежда моя в жизни и смерти» — ведь это так называется… Единственная вещь… Но… не могу выговорить… — Я почувствовал, что голова у меня закружилась. Повисло молчание.

— Это и не обязательно, — тихо проговорил профессор Хемелсут. Ламберт С. быстро наполнил мою рюмку.

— Что вы думаете… о Библии? — спросил профессор Хемелсут.

— Я не являюсь истинным знатоком Библии, — ответил я. — Хоть и перечитал ее вдоль и поперек. Я всегда считал, что нужно судить по кульминационным пунктам… Если говорить о достоинствах писателя… — я имею в виду, позвольте мне остаться при моем ремесле, — добавил я застенчиво, — не надо судить по неудавшемуся произведению, неудачной книге… по тривиальной строчке или дурному стиху, но по его кульминационным пунктам: поскольку по ним он доказывает, что в состоянии… — Профессор Хемелсут почти незаметно кивнул. — И Библия, в целом… — продолжил я: — Я очень хорошо могу представить, вот кто-то заявляет, что это слово Божье… И когда Господь в самом деле что-то говорит, он говорит такое, чего ни один человек избежать не может… Я так думаю… Но Библия полна такой херотени… Там еще есть главы, которые я бы вычеркнул, или страницы бы выдрал…