Мать и сын - [46]

— Деньги, — выдохнул я в ухо Отто, — деньги, которые ты будешь зарабатывать задницей… они не для тебя, но и не для меня… Они для одного мальчика… которого я в самом деле люблю, Отто… Единственный мальчик на всем белом свете, которого я люблю… я боготворю его, навеки, ты слышишь?.. — Я на несколько секунд замер. — Только его люблю, его боготворю… а не тебя… Тебя я презираю, Отто, слышишь ты… Презираю тебя, так же как и твою пидорскую задницу, блядскую задницу… Но ты будешь прислуживать ему, ему, моему принцу… день и ночь… на улице, как шлюха, на это ты годишься, вот чем ты будешь служить ему, жопой своей продажной… — Я отбил в нем яростную дробь и, всем весом рук и плеч навалившись на Отто, еще глубже вжал его лицо в подушку. — И все эти деньги ты будешь отдавать ему, Отто, каждый божий день… — выдохнул я. — Будешь класть их на стол, потому что тебе нельзя даже дотрагиваться до него… даже руки ты не посмеешь подать ему, моему — я почти выговорил имя, которое Отто был недостоин узнать… — Ты кладешь перед ним деньги, и он лупит тебя… каждый день он будет бить тебя, этот принц мой, мой принц… Я тебя крепко держу, а он тебя мучает, хлещет тебя —

Я вцепился зубами в плечо Отто и сжал челюсти. Отто вскинул голову и завизжал — уже совсем дико. Я ощутил, что мой мужеский сок во второй раз изливается из меня. Я лежал неподвижно. Отто продолжал содрогаться в рыданиях. Взгляд мой упал на волоски на его шее. «Фунт льна», — пробормотал я про себя.

— Если Христос не восстал, вся наша вера напрасна, — сообщил я ему. — Скажем так.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Возвратившись к себе в конуру, опустошенный и разбитый, я уселся на стул у печки и предался горестным размышлениям. Вими по-прежнему не было дома. Когда он вернется? Наверно, я и впрямь страстно жаждал его возвращения, — поговорить, не оставаться больше наедине со своими мыслями, — и в то же время я надеялся, что его еще какое-то время не будет, потому что он непременно примется изводить меня вопросами о том, чем я сегодня занимался — и, ревнуя из принципа, а вовсе не оттого, что я что-то для него значил, потихоньку доведет ситуацию до ссоры. Да, опять выйдет шум, и уж наверняка, если мы оба будем в приличном подпитии. Я знал, что мне лучше бы воздержаться, но продолжал, почти не разбирая вкуса, усердно налегать на скверное винишко, — оно наградило меня отрыжкой, но, по крайней мере, согрело и несколько оглушило.

День был еще в разгаре, но я пребывал в глубокой тьме и не видел никакого выхода. То, что я сотворил сегодня днем, было унизительно, отвратительно, скверно и даже грешно: Отто ван Д., — «фунт льна» или не фунт, — никогда не сделал мне ничего дурного и ни в коей мере не заслуживал издевательств и дурного обращения, каковое я ему только что продемонстрировал. И картины, которые я вызывал в моем воображении во время обоих противоестественных сношений, — первое еще по доброй воле Отто, второе — грубое, мучительное изнасилование: картины, вогнавшие меня в столь пылкую лихорадку похоти во время свершения деяния, теперь не представлялись мне сколько-нибудь романтичными, — но лишь вульгарными, гнусными или же определенно нелепыми. Этим самым я осквернил себя, и тем же самым осквернил и опорочил образ и самое существо Матросика, и сделал его еще более недосягаемым, чем прежде. Нет — даже если разнузданность моей фантазии обуславливалась безоговорочной любовью к нему и не имела никакой иной цели, кроме власти и возвеличивания Матросика, его одного — Матросик никогда не примет этих вырученных развратом денег и не позволит чтобы я что-нибудь для него покупал.

Теперь, постепенно поддаваясь разного рода сомнениям, я спросил себя, действительно ли я любил Матросика, или мои чувства и фантазии были всего лишь мимолетной страстью, кристаллизацией постоянной жажды наслаждений. Чем дальше, тем больше — с момента моего возвращения домой я потреблял уже четвертый или пятый стакан вина, которое переносил не лучше, чем Эдгар Аллан По — сомнение наставило на меня обвиняющий перст. Нет, я не мог истинно любить, так же как неспособен был и истинно веровать, поскольку вера и способность любить беззаветно есть одно и то же, — в чем с ошеломительной ясностью понимания упрекнул я себя. И ко всему этому в моих бесплодных сомнениях всплыла еще одна незначительная деталь, — я отчетливо вспомнил, что во время моей вылазки к Отто ван Д. совершенно не думал о «Мартине», красавчике, качавшем органную педаль на балконе дома Божия, и позабыл о любовной сказочке, в которой они с Матросиком станут возлюбленными братцами и насовсем поселятся в квартире у Отто, и сделаются его юными повелителями. Почему я забыл об этом плане? Очень просто: потому что сам притязал на комфортабельную и бесплатную жилплощадь. То есть та моя дневная греза была ложью.

Я опорожнил шестой или седьмой бокал и, хотя в определенном смысле осоловел, мои самобичевания с впечатляющей отчетливостью сложились в неопровержимую обвинительную речь. Некий прокурор тут же взял в оборот теологию, до развития которой я снизошел там, в кладовке, верхом на Отто. Теология эта была бахвальством и богохульством, — вся эта дурацкая идея насчет того, что я в распутстве своем исполняю святой план Господний, — и зиждилась она на абсолютной важности образа Божьего. Впрочем, кто или что был Бог? Конечно, вопрос интересный, решил я, поднося к губам седьмой бокал вина. Определенно, тут стоило копнуть поглубже, тем более, что высказывание