Мать и сын - [24]
Мы с Вими, дабы облегчить бремя нужды, подворовывали в продуктовых лавках. Я не отношусь к тому сорту паразитов-художников, которые этим гордятся. Никогда я таких вещей не одобрял, да и сейчас не одобряю, поскольку сие есть грешно и непозволительно — прямо так, без разрешения взять да и присвоить себе то, что принадлежит другому. Но мы все-таки это делали, в основном в магазине душелюба Алберта Хайна на Калверстраат. Все нам всегда сходило с рук, хотя дома мы порой скандалили по поводу цены уведенных продуктов, а потом уже с пустыми руками возвращались назад, чтобы сверить цены.
Во время одной из бесплодных попыток сбыть с рук свою художественную стряпню я в одном кабачке на Кловенирсбургвал, под названием не то «Ганс и Гретель», не то «Лисья Нора», условился с тогдашним главным редактором еженедельника «Свободные Нидерланды», Матье Смедтсом, который — редакционные канцелярии находились неподалеку, на углу Раамграхт — обитал по этому адресу большую часть дня. Запланированные переговоры касались моего возможного сотрудничества в литературной рубрике этой, в высшей степени прогрессивной, чудо-газеты. Я должен был за твердую помесячную плату представлять еженедельные книжные рецензии и другие обзоры. Помнится, за четыре с четвертью статьи я запросил сто пятьдесят, а может, и всего лишь сто двадцать пять гульденов в месяц, и все-таки это оказалось с моей стороны абсурдным предложением, а чего ж вы хотели? Сумму сочли до нелепости высокой, и далее она оставаться предметом дискуссии не могла. Я заметил уже прилично подвыпившему прогрессивному католику, что не настолько быстро работаю, и что на одну статью у меня уходит-таки пара дней, и к тому же, вообще-то, я хотел бы сдавать пристойную работу. Однако подходить к делу подобным образом я не должен был ни в коем случае: когда нуждаешься в деньгах и желаешь получить какую-либо компенсацию за свою писанину, даже если речь идет о том, чтобы иметь возможность уплатить за квартиру или мяснику, булочнику и зеленщику, суть не в этом. Нет: если ты работаешь на «Свободные Нидерланды», со временем у тебя появляется шанс сделаться кем-то и начать что-то из себя представлять, а это поважнее денег. Католический борец за права и просвещение указал мне на тот факт, что двое молодых сотрудников, Гаудсблом[41] и Эйкельбоом[42], не гнавшиеся за выгодой, к настоящему времени стали уже высоко ценимыми эссеистами, и «сделали» их «Свободные Нидерланды».
Живы ли они еще, Гаудсблом и Эйкельбоом? Без толку рыться в энциклопедиях, отыскивая их имена. Сколько ни проработай для «Свободных Нидерландов», хоть год, хоть сто лет — никогда ни чем-то, ни кем-то не станешь — теперь-то я это знаю.
Странная это была беседа и, помнится мне, аргументы г-на Смедтса я тогда под сомнение не поставил. Я поздно повзрослел, и лет до пятидесяти по большей части верил во всякую всячину, которой мне запудривали мозги. Мне, например, тогда в голову не приходило, что, по всей видимости, сами его светлость г-н Смедтс предоставляли свои бесценные услуги «Свободным Нидерландам» явно не за сотню и не за семьдесят пять гульденов в месяц, и уж конечно не даром.
Беседа эта оказалась примечательной и в других отношениях. Когда дело было улажено, или, вернее сказать, не улажено, я — возможно, оттого, что пропустил стаканчик-другой за компанию с католическим выпивохой — решил обсудить свой интерес к католицизму. И глядите-ка: в материальном смысле облагодетельствовать меня он не мог, но вот что касаемо души моей — предложил свести меня с неким ректором по имени Ламберт С., пастырем, выпасавшим целое стадо рассеянных по всему Амстердаму художников и интеллектуалов. Если я в ближайшее воскресенье, часов этак в десять утра, соизволю зайти к нему, Смедтсу, домой, то смогу сопровождать его к Службе, где упомянутый ректор С. отмечал каждый первый воскресный день месяца, в 11 часов, в тайной церкви[43] 17 века на Аудезейдс Фоорбургвал, в настоящее время именуемой Музеем Амстелкринг. Приглашение я принял.
Как всегда бывает при слишком интенсивном потреблении алкоголя, разговор потихоньку отклонился от темы, и уровень его заметно снизился. Смедтс непременно желал поведать мне какую-то потрясающе смешную и уморительную байку на предмет того, как некий католический священник вышел из ордена — иезуитского, думается мне, — и женился. Байку я выслушал со всем наивозможнейшим терпением и вниманием и попытался углядеть в ней юмор, но не распознал ничего того комического либо анекдотического, что заставляло Смедтса то и дело разражаться гоготом и смешками.
Если я правильно помню, в истории был задействован некий Рингелинг, или же некто с созвучным именем, — как уже было сказано, иезуит, профессор, преподававший в Амстердамском университете не то классические языки, не то древнюю историю. По усилении преподавательской нагрузки к нему приставили молоденькую секретаршу, и от этой секретарши он потерял голову. Фыркая, поскальзываясь на словах, со слюнявой пеной на блудливой своей рясогузочьей пасти, расписывал Смедтс эту уморительнейшую ситуацию. Никакая сила в мире не могла заставить меня разглядеть в этом смешное. Я знал, что католический священник, согласно принесенному им обету, жениться, или как-либо иначе предаваться плотской любви, не смеет. Можно было считать институт целибата глупым или нелепым — ситуация с профессором Рингелингом, в изложении Смедтса, показалась мне не забавной, а затруднительной, и даже в некоторой степени жалкой.
