Мастерская подделок - [32]

В Париже мадмуазель Роз Бертен, знаменитая модистка, принадлежавшая, кстати, к тому же ордену, что и сестра Сидония, и позднее одевавшая Марию-Антуанетту, сдала мне антресоль в весьма красивом доме в квартале Шоссе д'Антен. В этом прелестном, пусть и темноватом жилище стоял настроенный клавесин, который нас страшно обрадовал. Поэтому Дзанетта услаждала меня своим прекрасным голосом, а остальное время мы посвящали прогулкам, покупкам или спектаклям. Летом мы вставали ни свет ни заря и уезжали за город. Тем не менее приходилось ездить в Версаль на встречи с маркизом де Ла-Ферте, господами Кальцабиджи, де Куртелем и де Булонем, поскольку дело требовало самых тщательных приготовлений. Париж Дзанетте не нравился, ей ужасно не хватало аплодисментов, к которым она привыкла, и изредка мы немного ссорились. Тогда я вспомнил, что господин Бертран, откупщик и большой любитель музыки, любил устраивать концерты для своих друзей. Он был женат на Клер — такой же меломанке, как и он, которая одно время была моей любовницей. Это была черноглазая блондинка с очень красивой шеей, всегда одетая со вкусом, уступавшим лишь роскоши, присущей ее положению. Поэтому я пришел к ним в гости в компании Дзанетты, которая спела арию Перголези:

Neigiorni tuoifelici

Ricordati di me…[61]

Они были очарованы, и Клер, зная о том, что объединяет меня с Дзанеттой, вовсе не стала ревновать, а лишь намекнула, что желает возобновить нашу связь. Дзанетта, сперва не догадываясь об этой интрижке, с большим успехом и выгодой дала несколько концертов. Ну а я снял небольшое, но весьма изящное жилище в Пале-Рояль, которое вдобавок украсил гравюрами Моро младшего[62], способными вызвать любовную страсть. Там-то я и принимал Клер, но я водил туда и Жозефину, пятнадцатилетнюю портниху мадмуазель Бертен, не разделявшую вкусов своей хозяйки. Клер была женщиной спокойной и благовоспитанной, обладавшей не столько подлинным умом, сколько хорошими манерами, тогда как рот Жозефины, всегда пребывавшей в хорошем настроении, напоминал розовый бутон, и она умела уморительно подражать другим людям. Уж не знаю, как слухи об этих встречах, дополненные другими, не столь значительными именами, дошли до Дзанетты. Прелестное создание, украшавшее мои дни, внезапно превратилось в домашнюю фурию, осыпавшую меня колкими упреками. Снедаемая ревностью, щупленькая Дзанетта еще больше отощала, глаза ее покраснели и распухли от проливаемых слез, и я познал ужасное положение семейного человека. Проследив за мною, Дзанетта раскрыла мой адрес в Пале-Рояль. Как-то вечером, случайно отдернув штору, Клер обратила мое внимание на фигуру, прислонившуюся к колонне, очень похожую на Дзанетту, которая, видимо, кого-то ждала. Это и в самом деле была она. Я пришел в бешенство, но подавил свои упреки, когда, вернувшись домой, обнаружил, что Дзанетта лежит в постели, дрожа от лихорадки. Я вызвал врача, который заявил, что она опасно больна. Мы даже опасались за ее жизнь. Когда Дзанетту все же удалось спасти, еще больше похудевшая и подурневшая, она могла издавать лишь нестройные и хриплые звуки. Этим-то жутким голосом преследовала она меня с тех пор своими жалобами, доходя даже до оскорблений. Я чувствовал, что, отвергнув хорошие привычки, которым ее научили Томмазо Сасси и монашенки из «Пьеты», Дзанетта опустилась до манер собственной матери, Розальбы Колуччи, о которой в Венеции говорилось мало хорошего. Пока Дзанетта болела, я обнаружил, что она наделала кучу долгов от моего имени, каковое поведение огорчило меня своей неделикатностью, поскольку создавало мне репутацию скряги, которую никогда не подтверждали мои поступки.

В ту пору я получил от господина Корнемана интересное предложение, касавшееся правительственной финансовой сделки. Дабы справиться с великой нехваткой денег, он советовал мне поговорить с генеральным инспектором финансов. Сам он полагал, что, отдав королевские векселя по честной цене голландской купеческой компании, можно было взять взамен бумаги некоего иного свойства, которые, не будучи такими обесцененными, как французские, могли быть без труда реализованы. Я попросил его никому об этом не говорить и пообещал приступить к делу. На следующий же день я поговорил об этом с господином де Сенси, хранителем церковного имущества. Он угостил меня кофе в своей комнате, нашел идею превосходной и предложил отправиться в Голландию. Вскоре он вручил мне рекомендательное письмо господина де Шуазёля к господину д'Аффри, полномочному Министру в Гааге, где, как он думал, следовало вначале обсудить сделку, прежде чем я прибуду в Амстердам. Он дал мне весьма дельные советы и пообещал за двадцать миллионов векселей провести к послу. После долгой беседы, во время которой он показался мне весьма благоразумным в своих ответах и разъяснил, что мои действия связаны лишь с минимальным риском, я засобирался в Гаагу. Дзанетте я просто сказал, что, к сожалению, не могу взять ее с собой. Она расплакалась, и я расстроился, несмотря на досаду, которую она у меня вызывала, и яд, коим она поила меня в последнее время. Я оставил ей довольно крупную сумму, посоветовав вернуться в Венецию, где у нее были друзья, и вероятно, так она и поступила. Но, поскольку я больше никогда не слышал о Дзанетте Колуччи, что́ с нею сталось, мне неведомо.