Мастера римской прозы. От Катона до Апулея. Истолкования - [7]

Но если первое возражение Тирона косвенно позволяет оценить значимость фигуры цензора, его второй упрек дает возможность лучше понять ход мысли в речи. Если Катон признает, что родосцы были настроены против Рима, то для Тирона это вовсе не защита, а признание вины. Геллий выставляет против позиции Тирона два довода. Во-первых, Катон вовсе не признает, что родосцы не желали римской победы, он приводит это только как свое личное мнение49. Во-вторых — и это решающее — Катон, по мнению Геллия, не только не сделал здесь ошибочного хода, но, напротив, создал шедевр; благодаря своей откровенности он приобретает себе кредит у всех партий и обращает то обстоятельство, которое на первый взгляд говорит против родосцев, им во благо: если родосцы не поддерживали Персея, хотя то было бы в их интересах, то они за это доказательство дружбы заслуживают симпатии со стороны римлян.

Таким образом, второй упрек Тирона позволяет вглядеться в invmtio, замысел речи, и наряду с этим выявляет две главные черты Катона: во-первых, его трезвую откровенность50, а во-вторых, его способность к многосторонней и ловкой аргументации и к превращению пункта, который представляется самым слабым, в сильнейший.

В-третьих, Тирон оспаривает следующую энтиме- му: quod illos dicimus voluisse facere, id nos priores facere occupabimus? (О чем мы говорим, что родосцы хотели сделать> — сделаем ли мы это действительно сами первыми ?). По Тирону, на это возможен только один разумный ответ: occupabimus certe-, пат si non occupaverimus, opprimemur, конечно же сделаем; ведь если не сделаем, потерпим поражение. На что Геллий возражает: человеческая жизнь подчиняется иным законам, нежели бой гладиаторов. Перед гладиатором стоит выбор — опередить противника или погибнуть. Но в жизни нет такой уж неумолимой необходимости совершить несправедливость первым, из опасения в противном случае стать ее жертвой. Это противоречило бы и снисходительности римского народа. Сенаторы охотно позволяли напомнить о своей мягкости, особенно если речь шла о таком относительно безопасном сопернике, как родосцы. (В случае с Карфагеном, как известно51, сам Катон отстаивал совершенно противоположный принцип.)

Это возражение Тирона также невольно дает увидеть, что для Катона не идет речь о каких бы то ни было принципах или о постоянстве в аргументации — его высказывания с тактической ловкостью приспосабливаются к конкретному моменту.

В конечном итоге Тирон нападает на слишком уж моралистическую позицию Катона (не замечая того, что в данном случае было безопасно и даже полезно для дела ее придерживаться), но в то же самое время впоследствии он выдвигает противоположную претензию: Катон использует доводы, не слишком достойные и весьма отважные. Такая тактика не подобает великому человеку, которым Катон все-таки был, она лукава, обманчива и софистична. Этот тезис относится к утверждению, что непозволительно нападать на родосцев, поскольку злой умысел сам по себе не является достаточным поводом для наказания. Катон — как признает также Геллий — благодаря своему примеру из частной жизни существенно сдвинул центр тяжести: желать больше земли или больше скота — вовсе не грех. Таким образом снижается значение позиции родосцев, враждебных по отношению к Риму. Но Геллий по крайней мере показывает, что Катон подготовил свои уязвимые аргументы и спрятал их слабые места со всей ловкостью.

Последний упрек Тирона также косвенным образом высвечивает катоновское своеобразие: главная цель Катона заключается в том, чтобы представить дело дружественных родосцев как правое или, в крайнем случае, их позицию — как заслуживающую извинения. Этой цели подчинено все остальное, в том числе и единство аргументации; то Катон говорит, что родосцы не вели войну против Рима и не желали ее вести; то он говорит, что судить можно только по делам, а сами по себе желания не подвержены каре; то он требует снисходительности, как будто бы признает, что они в чем-то провинились52. Но здесь проявляется, что форму мысли в этой катоновской речи следует понимать не исходя из строгой логичности, а из того, что это — своеобразный вид «боя врукопашную», при котором хорошо любое средство достижения поставленной цели53.

Нагромождение синонимов

И АЛЛИТЕРАЦИИ

После того, как был рассмотрен ход мысли в речи, необходимо обратиться к ее стилю. Первый фрагмент отличается торжественностью и полнотой, с которой мы не сталкивались в предисловии к De agricultura. Нагромождение синонимов — прием, который там употребляется относительно скупо — здесь с архаической беспечностью ведет к кричащему fortissimo: rebus secundis atque prolixis atque prosperis, в благоприятных и безмятежных и счастливых обстоятельствах; animum excellere, atque superbiam atque ferociam augescere atque crescere, [люди] зазнаются, и [у них] растут и развиваются высокомерие и своенравие54; a recte consulendo atque intellegendo, с [пути] правильного размышления и понимания. Можно установить наличие такого нагромождения лишь в начале (фрагмент 163). Напротив, в 164-м фрагменте мы находим только один пример такого рода (multos populos atque multas nationes, многие народы и многие племена). В следующих отрывках, 165-169, этот прием также уходит на задний план.