Мастера римской прозы. От Катона до Апулея. Истолкования - [22]

at habet magnum dolorem, unde cum honore decesseris, eodem cum ignominia reverti. an se in contrariam partem ter- rarum abdet, ut Gallia Transalpina, quem nuper summo cum imperio libentissime viderit, eundem lugentem, maerentem, ex- sulem videat? in ea porro provincia quo animo C. Murenam, fratrem suum, aspiciet?

Если вы — да отвратит это Юпитер — низвергнете этого человека [Мурену] вашим приговором, куда тогда обратится несчастный? Домой, чтоб пришлось видеть, как изображение его славного отца, которое он несколько дней тому назад, когда все желали ему счастья, видел увенчанное лаврами, теперь подвергнуто поношению, обесчещено и в печали? Или к своей матери, бедной, которая только что целовала своего сына-консула, а теперь ее снедает забота — увидеть его вскоре вновь, лишенного всего достоинства? Но что я упоминаю его мать, его дом, если новое наказание по закону похищает у него дом и мать и [возможность] видеть своих близких и общаться с ними? Тогда несчастный отправится в изгнание? куда? На восток, где он долгое время был легатом, командовал войсками и совершал великое? Но это глубокая боль — туда, откуда ушел с честью, возвращаться с позором. Или укроется на другом конце мира, чтобы трансальпийская Галлия, которая незадолго до того так охотно принимала его у себя, облеченного высшей властью, теперь вновь увидела его — в печали, согнутого [под бременем] горя, лишенного отечества? И затем, с какими чувствами будет он в этой провинции глядеть в глаза своему брату Гаю Мурене?

В деталях видно, как Цицерон разрабатывает контрасты между тогда и ныне (четырежды — изображение отца, мать, восток и запад). Для целого определяющим является то, что за первой дилеммой тотчас следует другая, превосходящая ту. Miseratio не ограничивается отцовским домом и матерью, но на второй ступени вовлекает в себя весь мир — восток и запад. Уже в ранее рассмотренном отрывке о неподобающем обращении с римским гражданином мы могли наблюдать аналогичные приемы. Здесь, как и там, искусство разложения на отдельные моменты и создания диспозиции, при которой каждый раз более значимое вырастает из менее значимого, эффект crescendo и броскую рельефность217.

Противоположный полюс — место у Энния, где блеск изображению придает не членение, но тесное сопоставление колонов-антагонистов. В середине между эпиграмматической редукцией Энния, только намечающей ситуацию, и поэтапным развитием у Цицерона стоит уравновешенная и при этом скупая формулировка Гракха. Если отвлечься от внелитературных компонентов — ситуации и способа исполнения, то здесь эстетический эффект также основывается на бережном использовании приемов: чистый латинский язык, ясные антитезы, широта — насколько того требует понимание, и красочность — насколько того требует воздействие на слушателей. Как раз в этом месте, которое относится к числу патетических у Гракха, в ясности диспозиции и в экономии218 средств господствует четко выраженная рациональность219.

Заключение

Э.Норден показал, что для римских ораторов — точно так же, как и для поэтов — изначально определяющим был эллинистический стиль, а не стиль греческой классики220. То, чему Гракх научился у Диофана Мити- ленского221 или Менелая из Марафа222, со своими украшениями и отточенностью было гораздо лучше приспособлено для того, чтобы обратиться к италийскому чувству формы, нежели для подготовки соответствующего языкового сосуда, который мог бы вместить римскую gravitas и гракховскую223 страстность224. В остро отточенных фразах темперамент Гракха мог высказать-

ся лишь подспудно; он должен был дополнить их интенсивной actio, манерой исполнения, и разрядиться в позе и жестикуляции, — и это было именно то, что публике прежде всего бросалось в глаза в ораторе Гракхе225. Для любого внимательного читателя фрагментов не представляет труда установить — в скупых и подчеркнуто простых формулировках создается дамба для пламенного темперамента. Отсюда вытекает своеобразный вид нервозного, иронического напряжения, который мы прежде всего можем обнаружить в расстановке слов этих, на первый взгляд, столь незамысловатых и деловых рассказов. Наличие задающего тон музыканта с его свирелью, может быть, требовалось для того, чтобы предотвратить перенапряжение голоса: слишком легко было в случае с Гракхом, чтобы вытесненная динамика перевоплотилась в чрезмерных требованиях к его голосовому органу. В этом примененном к самому себе рациональном контроле мы находим внешнее выражение того сочетания сильного темперамента и остроты понимания, в котором заключается все обаяние фрагментов, оставшихся от речей Гракха. Напряжение между энергией эмоций и дисциплинированным стилем вытекает у него — такой мы должны сделать вывод — не из ограниченности его собственных дарований, не тем более из несовершенства тогдашнего латинского языка, но относится к сущностным чертам этой личности.

В этом смысле топос о «страстном» Гракхе, как и воззрения на ubertas или же egestas его стиля, нуждаются в уравновешивающей нюансировке.

Гракх против Цицерона? Цицерон против Гракха? Исконная мощь против декаданса? Высокое искусство против ранней грубости?