Мастера римской прозы. От Катона до Апулея. Истолкования - [21]
Но если обратить внимание на остальные его части, картина меняется199: дважды во фрагменте 48 имя собственное — Marcus Marius — выносится на видное место; то же самое делается с географическими названиями — Теапит Sidicinum, Ferentini. Гракх почувствовал, что имена собственные заслуживают наиболее сильного выделения (что Гете внушал актерам200), и потому в каждом случае сдвигал имена к началу или же к концу предложения.
Не столь ярко выделяющиеся при чтении про себя начальные и конечные места раскрывают свою силу при устном произнесении201. В предложении eoque adductus suae civitatis nobilissimus homo M. Marius, туда был приведен знатнейший человек в своем городе, Марк Марий, эмфаза возникает благодаря необычной постановке в конце субъекта и благодаря атрибуту nobilissimus 202, в то время как Гракх вообще скуп на не несущие основной смысловой нагрузки слова203.
Во фрагменте 49 в каждом случае финальная постановка подчеркивает главенствующий элемент предложения: один раз — подлежащее, которое не без иронической тональности представлено публике как homo adulescens pro legato, молодой человек вместо посланника; потом — шутка погонщика волов: пит mortuum ferrent, не везут ли мертвеца; в конце — возмутительное завершение сцены: dum animam ejflavit, пока тот не испустил дух. С этой точки зрения, даже на первый взгляд столь блеклое idcirco получает вес в начале фразы («на этом основании, а не на каком ином, на этом смехотворном, или: ничтожном основании»). В противоположность Ж. Марузо, упускающему из вида роль инверсий у Гракха, мы должны прийти к заключению, что ловкое использование позиции в начале и в конце предложения придает нашему тексту живость и изящество.
В)ИСПОЛНЕНИЕ
Если Геллий недоволен отсутствием эмоциональных призывов, он, может быть, недостаточно внимателен к тонким нюансам расстановки слов, которая все же ставит свои акценты в рамках этого столь простого повествования. Аффект, ненависть и ирония — как он полагает — здесь недостаточно выразительны204. Но разве оратор не мог вложить их в тональность исполнения? То, на что намекает уже порядок слов, подтверждает традиция. Гракх был мастером-исполнителем и прибегал к даже слишком уж сильным вне- литературным средствам, чтобы придать выразительность своим словам. Плутарх изображает его живую жестикуляцию в противоположность степенной манере брата205. Цицерон ставит Гракха как мастера исполнения в один ряд с Демосфеном206. Можно говорить для Гая об искусстве смены регистров — рядом с ним был — что поражает нас, современных людей, когда речь идет об ораторе, — человек, который, когда его господин говорил слишком резко или низко, задавал ему тон свирелью207.
Одно из патетических мест у Гракха, по свидетельству Цицерона, подействовало на публику больше благодаря исполнительскому искусству, нежели просто словами самими по себе208: quo те miser conferam? quo vertam ? in Capitoliumne? atfratris sanguine madet209. an domum? matremne ut miseram lamentantem videam et abiectam? куда мне несчастному податься? куда обратиться? на Капитолий? он влажен от крови брата.
Или домой? чтобы увидеть мать — несчастную, плачущую, брошенную?210
Давно было отмечено, что к этому месту есть литературные параллели — как в предшествующей, так и в позднейшей словесности211. При этом близость к Еврипиду больше, нежели к Эннию: как и Еврипид, Гракх отвечает на каждый вопрос возражением, достигая таким образом живого, основанного на чередовании и при всем при том очень ясного членения. Поскольку Э. Норден отклонил мысль о прямом использовании Демосфена212, — невероятно, чтобы из демосфеновской тривиализации Гракх извлек свой мощный пафос213, — лучшим объяснением остается то, что Гракх черпал из греческой школьной традиции. Поразительная близость с Еврипидом объясняется, по моему мнению, проще всего тем, что греческие риторы — из мнемотехнических причин — охотно прибегали к поэтическим цитатам.
Если задаться вопросом, в чем трогательный эффект этого места у Гракха, характерно, что на первый план выходят не стилистические соображения, а, во- первых, сама угнетающая ситуация, в которой были сказаны эти слова, а во-вторых — засвидетельствованное Цицероном мастерство исполнения, — оно увлекло и врагов214.
Стилистическое своеобразие становится ясно в сравнении с позднейшими параллелями, из которых мы привлечем только одну — из речи Цицерона за Мурену 41, 88 сл.215
Si, quod Iuppiter omen avertat, hunc vestris sententiis adflixe- ritis, quo se miser vertet? domumne? ut earn imaginem claris- simi viri, parentis sui, quam paucis ante diebus laureatam in sua gratulatione conspexit, eandem deformatam ignominia lu- gentemque videat? An ad matrem, quae misera modo consulem osculatafilium suum nunc cruciatur et sollicita est, ne eundem paulo post spoliatum omni dignitate conspiciat? Sed quid ego216 matrem aut domum appello, quern nova poena legis et domo et parente et omnium suorum consuetudine conspectuque privat? ibit igitur in exsilium miser? quo? ad Orientisne partis, in quibus annos multos legatusfuit, exercitus duxit, res maximas gessit?
В новой книге известного слависта, профессора Евгения Костина из Вильнюса исследуются малоизученные стороны эстетики А. С. Пушкина, становление его исторических, философских взглядов, особенности религиозного сознания, своеобразие художественного хронотопа, смысл полемики с П. Я. Чаадаевым об историческом пути России, его место в развитии русской культуры и продолжающееся влияние на жизнь современного российского общества.
В статье анализируется одна из ключевых характеристик поэтики научной фантастики американской Новой волны — «приключения духа» в иллюзорном, неподлинном мире.
Диссертация американского слависта о комическом в дилогии про НИИЧАВО. Перевод с московского издания 1994 г.
Научное издание, созданное словенскими и российскими авторами, знакомит читателя с историей словенской литературы от зарождения письменности до начала XX в. Это первое в отечественной славистике издание, в котором литература Словении представлена как самостоятельный объект анализа. В книге показан путь развития словенской литературы с учетом ее типологических связей с западноевропейскими и славянскими литературами и культурами, представлены важнейшие этапы литературной эволюции: периоды Реформации, Барокко, Нового времени, раскрыты особенности проявления на словенской почве романтизма, реализма, модерна, натурализма, показана динамика синхронизации словенской литературы с общеевропейским литературным движением.