Мастера. Герань. Вильма - [145]

Кончаю это письмо и желаю вам, чтобы я нашел вас в полном здравии. Затем я вас хотя бы заглазно горячо целую и обнимаю, любимая моя Агнешка, дорогие мои детоньки, и вспоминаю вас тихой ежевечерней молитвой. Шлю всем поклон.

Штефан».

2

Почта работает. А на мосту, да, там, на мосту, все еще стоит солдат, всякий раз другой, но все равно один и тот же. И я, когда хочу, с ним разговариваю.

Одному я дал сметанную лепешку.

Для другого пошел купил рожков.

А один, ох, как же он заморочил меня! Разговаривал он со мной почти по-словацки. — Ну как, Пепик, тебе не холодно?

— Меня зовут Рудо, — поправляю его.

— Рудо? Прости, пожалуйста, — извиняется. — А чего ты ждешь?

— Имришко.

— Имришко? Safra![56] Я тоже. Не знаешь, что с ним?

— Не знаю. — Я недоверчиво оглядываю его. Немец все же не мог бы так со мной разговаривать! Шутит он со мной, что ли? Или хочет у меня что-то выведать? Уж не Имришко ли это случайно, может, он притворяется, хочет малость надо мной посмеяться, хочет меня испытать, не хочет, чтоб я узнал его? Нет, это не он.

— А ты его знаешь? — спрашиваю. — Знаешь Имришко?

— Как же не знать?! — смеется солдат. — Я же видел его. Ну ясное дело!

— А где?

— В России.

— В России? Так он же не был в России.

— Safra! А где же это было? Я со всего этого сбрендил. А ты меня совсем с толку сбил. Где же это могло быть?

— А ты был в России?

— Ясное дело!

— Правда? А нашего Биденко там случайно не видел?

— Чудак человек, так я же с ним там разговаривал! Он партизан, да?!

— Нет, он погиб. В России. Убили его.

— Safra! Как же так? Видишь, я ведь не знал этого. А где?

— Там и убили.

— Herr gott![57] Так это он был? Ну ясное дело! Погоди, где я его напоследок видел? Под Ростовом, это уж факт! Стою у реки, пялюсь как идиот. Русские орут на меня из окна, и вдруг по Дону на плоту твой братан. Чуть было про это не забыл. Herr gott, так они его отделали, да?! Меня тоже хотели. А мама теперь плачет, да?

— Бывает.

— Ясное дело! А отец коммунист, да?

— Не знаю.

— Ну точно, коммунист. И оружие дома, а? Мне-то можешь сказать.

— Не знаю. А ты не немец?

— Я из Либерца[58]. Знаешь, где это?

— Нет.

— Ну, это… я-то знаю, где. Но все равно я на это кладу. Меня они тоже хотели отделать. Сразу же, в самом начале. Сказали мне про эту штуку, — он хлопнул по автомату, — что это ружье, а это прямо пушка! Safra, если начну отбиваться, так у тебя и задницы не останется! Не вздумай трепаться! Так я знал твоего братана, выходит! Если на меня капнешь, ей-ей, себя в обиду не дам — от твоей задницы один пшик останется. Ясно?

— Ясно.

— Ни хрена не ясно. Но все равно держи язык за зубами. Они бы и тебя отделали. Всех бы отделали. Наши. Ясно? Ведь меня тоже хотели отделать! Теперь-то кого ждешь?

— Имришко.

— Это твоего братана так звали?

— Нет, это мой сосед.

— Ага! А молиться умеешь?

— Умею.

— Наверняка он коммунист. И дома у него пушка, да? Ну для верности помолись за меня! Хочешь немецкую монету?

Я усмехнулся.

Солдат опустил руку в карман и вытащил целую пригоршню мелочи. Я прочитал, что было написано на монетах: — Böhmen und Mähren[59].

— Safra, да ты умеешь вполне прилично читать! — улыбнулся солдат. Потом спросил еще раз: — Не забудешь завтра за меня помолиться?

— Не забуду.

3

А на следующий день на мосту стоит уже другой солдат, они меняются, как и прежде, и почти о каждом я думаю, что он ждет Имришко — кто с большим, а кто с меньшим терпением. Не могут же все ожидающие быть одинаковы. Один все ходит взад-вперед, ходит, другой топчется на месте, хмурится, бывает потихоньку или громко даже заворчит, а другой стоит да стоит, глядя безмолвно вдаль, — о таком недолго и подумать, что он вообще не умеет разговаривать. Улыбнетесь ему — он даже не заметит улыбки, свистнете на пальцах — не услышит. Чем его привлечь, как к нему подступиться?

Кто знает, как зовут его?! Спросить, что ли?

— Вернер?

Молчит.

— Франц?

Ни звука.

— Гассо?

Опять ни звука.

— Гельмут?

И вдруг он оживает, сразу улыбается и не меньше минуты, теперь даже слишком усердно, кивает головой: — Ja, ja, ich heiße Helmut. Kennst du mich? Was ist los?[60]

Ага, значит, Гельмут! Но что он потом говорил — ведомо ему одному. Правда, и улыбкой сказать можно много, а этот малый умеет улыбаться, слава богу, он не такой обалдуй, как поначалу казалось.

— Ждешь? — спрашиваю.

— Ja, ja, — кивает он.

— Имрих уже скоро придет, — хочу его порадовать. — Вот я его и жду.

— Ja, ja. — Он не перестает улыбаться.

— Значит, мы оба ждем. Это мой сосед. Он обязательно придет. Может, он уже в пути.

— Ja, ja.

— Нет, ты меня вроде бы не понимаешь. Я говорю об Имришко. Имрих — сосед мой.

Он удивленно глядит на меня, улыбка не сходит с его губ, затем он вытаскивает из ножен штык и чертит, пишет на снегу:

INRI [61]

Я качаю головой. Пытаюсь его убедить, что он ошибается, но он стоит на своем, снова обводит штыком каждую букву и каждую же букву произносит вслух, чтобы убедить меня, что знает, что пишет.

Я беру у него штык и пишу на снегу Имришково имя.

Солдат смотрит на меня и спрашивает: — Имрих?

— Имрих, Имришко.

— Aber nein, — теперь он качает головой. — Ich warte INRI[62].

Мы не смогли договориться. Но зато и не повздорили. Ведь двое ожидающих не обязательно всегда и во всем договариваются. Мы попробовали говорить о другом, но у нас и это не вышло.