Мастер Лабиринта - [122]

Я бредил формой его глаз, формой его носа, формой его губ. Я хотел бы видеть его во сне, но вместо Мая мне снится Золушка. Её волосы почти того же цвета, что и хвост Мая. Так же вьются. Странно, что они так похожи. Так непохожи. Золушка бежит, все время бежит по омерзительному тёмному лесу - мне её никогда не спасти. Но я могу мечтать о том, что найду её под сухим деревом, возьму сияющий меч (ведь это мечта), или лучше - автомат, и выпущу всю обойму в преследующего её вепря. Его тонкие лапы подломятся, и он кубарем скатится с горы, замирая мёртвой и уже нестрашной тушей у её ног. Золушка будет спасена и перестанет каждую ночь умирать. Может быть, тогда она меня поцелует. Нет, лучше я её поцелую. Даже если это будет неловко.

Андрей смеялся, когда я спросил, как это люди целуются и им хватает воздуха. Они так надолго задерживают дыхание? Надо тренироваться, чтобы не опозориться? Не помню, что он ответил. Кажется, ничего. Но я помню, что он говорил, когда нашёл меня запертым в рыбьем Святилище. В углу, в темноте, хватающим ртом воздух - и неспособным вдохнуть. Надо сделать медленный-медленный вдох. Не такой, чтобы распирало лёгкие, но медленный. Надо слушать, как воздух щекочет ноздри. Щекочет носовую перегородку. Как он сладким свободным ветром входит в гортань и в бронхи. Как выходит. Свободный ветер. Свободный ветер. Воздух - свободный ветер. И я - свободный как ветер.

Плавный вдох. Плавный выдох. Чувствовать воздух. Воздух, а не шевеление тонких щупалец под скальпом.

Когда я убрал руки от лица, дышать было все ещё тяжело, но уже возможно, а сердце не трепыхалось от ужаса - оказалось, что я вижу. Хотя тут особенно не на что смотреть: серое индустриальное место. Коридоры. На этот раз - я в здании с потолком. Лабиринт незнакомый, бетон вместо кораллов. Трубы, тянущиеся вдоль стен, обмотаны ворсистым утеплителем. Эхо пульсировало в этом месте, билось в ракушку коридора и не угасало.

Нельзя здесь оставаться. Поэтому эхо и подгоняет.

Я поднялся и пошёл прочь, хватаясь для равновесия за трубы. Одни были холодные, другие - такие горячие, что не удержаться. Левый глаз болел. Я им ничего не видел, только чувствовал пульсацию и как корни пробираются к щеке и к носу. Расходятся под волосами. Хотелось взять что-нибудь острое и вырезать. Поздно. Я чувствовал, что поздно. Наверное, так же ощущают себя одержимые Левиафаном за секунду до того, как потерять контроль над нервной системой.

Моя Рыба - зародыш Рыбы и у меня есть время. Надеюсь, что есть. Голова раскалывалась

Одна из труб лопнула, и вода тонкой струйкой стекала по стене и собиралась в лужу на полу.

Я подставил руки и набрал немного. Вода была ржавая и холодная, и в ней наверняка больше тяжёлых металлов, чем я выпил за всю жизнь. Но она пахла нормально. Я умылся и сделал три маленьких глотка. Протёр влажными руками одежду и запылившуюся обувь. Снял рубашку и, докуда достал, обтёр тысячу раз взмокшую спину. От холода кожа покрылась пупырышками.

Вряд ли я стал выглядеть хорошо. Но почувствовал я себя чуть-чуть лучше. Умру не грязным.

Я потерял время и направление, я не успею найти Мастера.

Я ещё немного попил. Отломил ржавый кусочек железа от трубы и отошёл к противоположной стене. Она была белой. Или стала белой? Штуковины, сваленные под стеной, показались смутно знакомыми. Неважно. Здесь нужно двигаться, но двигаться можно и иначе.

Ржавчиной по белизне я провёл линию.

Смешно, как просто оказалось согласиться, что я умру. Не завтра, не через час, а вот-вот.

Но пока «вот-вот» не наступило, я делал то, что умел лучше всего. Рисовал.

Я хотел написать Золушку. Её волосы, и губы, и рассеянный взгляд - как она смотрит насквозь и будто видит все внутренности, все скрытые желания. Но разве я ей мало отдал? Бумаги, себя. Я остановил руку до второй линии - это должна была быть линия её скулы.

Затем решил, что последним, кого я увижу, будет Май. Но Май ушёл, бросил меня здесь. Конечно, я сам просил его покинуть Мастера, но я не хочу его рисовать. Мама? Она тоже меня оставила. Тогда, когда больше всего была нужна. Мне некого нарисовать? Мне некого сейчас нарисовать?

Перекрывая дыхание, ком в груди взорвался сотней ледяных шипов. Нет, не расплачусь. Не получите. Я не буду. Но... мне некого рисовать.

Я обернулся, глядя вдаль коридора - туда, откуда пришёл. Трубы, и бетон, и серость. Сухие старые лампочки под потолком. Плохой свет для последней картины.

Рыба преследует меня. Огромная слепоглазая рыба, ламантин подводных глубин. Её опаловые глаза прямоугольны. Она слепа, и никогда не узнает, что её зрачки блестят, как драгоценности.

Я повернулся к своему последнему холсту и начал рисовать Рыбу. Её продолговатое мясистое тело, очертания которого теряются во тьме. Её квадратную голову со впалыми челюстями. У неё нет рта. Зачем ей рот, если у неё есть взгляд? Её сильную широкую шею и обтекаемую голову. Это, конечно, не рыба совсем. Она больше похожа на морского зверя, рождающегося подо льдом, живущего подо льдом. Дышащего последними выдохами утопленников.

Её глаза огромны. Широкие, чуть выступающие, блестящие таинственно и мертво. Она смотрела на меня из стены - и впервые, глядя на меня не могла видеть. Она столь многое видела... я бы отдал всё... жизнь... чтобы побывать там, где была она. Все эти миры, которые Рыба пролетела и сожрала, прежде чем залипнуть в микросхемы компьютеров. Глупая космическая тварь, попавшая в силиконовые сети.