Мастер Лабиринта - [123]

Говорят, пролетая через солнечную систему, она погасила солнце - на долгих шесть секунды. Секунды, за которые некоторые города, некоторые корпорации, некоторые люди успели понять, что происходит, и отключили от сети, вынули батарейки, раздавили конденсаторы всех работавших приборов. Мало что спасли, конечно. Индукционные токи не дают электричеству погаснуть мгновенно.

Когда рыба попала во всё это: микросхемы, лазерные цепи, пульсацию радиоволн вокруг Земли, её разорвало на сотни агонизирующих, запертых, сжигающих контакты, осознающих себя частей.

Она успела понять, что мы такое. Из-за Иносаку-индастриз успела узнать какие мы на вкус. Иносаку были пионерами по подключению нервной системы, и те девятеро, что жили в сети компании, сгорели вместе с тостерами и микроволновками, став первыми одержимыми Рыбой.

Минотавр, вот она кто. Мы живём в лабиринте, бегая от неё. Потому что нельзя не пользоваться техникой. Потому что такова наша эволюция. Её эволюция требует сожрать... но прежде - изучить. Уже семьдесят пять лет мы играем с ней в прятки.

Почему я об этом думаю сейчас? Не знаю. Нет, знаю. Я хочу рассказать то, что понял, прежде чем корни разорвут меня, и я запачкаю рисунок кусочками своих внутренних органов. Я узнал о ней что-то такое, что нельзя выразить иначе, чем прямыми, тенями, формами... изгибами её голодного сильного тела.

Мне стало гадко.

Она - паразит. Паразит, хищник, она меня убивает, а я рисую её! Посвящаю ей последние секунды, последнюю картину!

Ну нет!

Я швырнул ржавый обломок на пол. Затем схватил - левой, своевольной рукой, и перечеркнул нарисованную Рыбу широкой жирной линией справа налево. Слева направо. И ещё раз. И ещё.

Я исступлённо закрашивал то, что только что так сосредоточенно выписывал. В животе клокотала ярость. Хотелось орать, топать ногами, бить кого-нибудь. Я зачёркивал её, закрашивал, уничтожал. Я нарисовал её для того, чтобы уничтожить. Как будто это может вытравить корни из моей головы, из моего глаза. Я их чувствовал, они не исчезали.

Я орал, и зачеркивал-зачеркивал-зачеркивал. Только так можно уничтожить что-либо: дать ему жизнь, полюбить его - потому что нельзя внести в реальность то, что не любишь - и уничтожить. Если хватит любви. Эхо вопило на меня в ответ, искажая, коверкая, делая мой голос голосом отца. Оно смеялось, что я слабак, что я ничего не стою, что я - зря вложенные деньги. Что я ничтожество.

Я кричал нарисованной рыбе «Умри, умри, умри!», выцарапывая её всевидящие опалы, а Лирнов откуда-то с потолка выплёвывал оскорбления и правду.

Чтобы заткнуть его, надо остановиться. Надо самому закрыть рот. Я понимал это, но меня было два. Один - спокойный, взвешенный я. Наблюдающий все это, запоминающий и слегка удивлённый. Второй - маленький, топающий ногами, беспомощный.

Я выронил осколок и опустился на пол. Зажмурился до точек перед глазом, загоняя маленького Олега внутрь. Боль в голове возросла в разы. Просто боль, без гадкого шевеления стеблей. Наверное, они уже добрались до мозга. Я слышал, в нем нет рецепторов. Нет, это все неважно... неважно. Отец прав: моё рисование ничего не стоит. Вот куда оно меня привело.

Сверху - испачканная ржавым стена, мой последний рисунок превращён в бесформенное пятно, от левого глаза Рыбы осталась светлая на ржаво-кровавом фоне точка. Надо и её зачеркнуть.

Я смотрел на точку в несуществующем глазу, и на меня накатило знакомое ощущение целостности. Ощущение особого, абсолютного смысла. Точка заключала в себя всё искусство мира, всё искусство меня. Точка. Крохотный знак - светлое на тёмном. В нём уже есть всё. Свёрнуто в будущий высший порядок, зашифровано. Всегда готово прорасти.

Я поднялся, глядя на неё. Эйфории, как в прошлый раз, не было. Только присутствие, острое осознание «я есть». Густое, черное-белое-цветное чувство.

Я отвернулся и пошёл прочь.

В этом чувстве не было ничего нового. Оно всегда рядом: на крае сознания, на крае зрения. Раньше я не присматривался. Сейчас изучал его - с отстранённым восхищением. Оно было хорошим. Правда, хорошим. Не как восторг, или оргазм. Не как тёплый вечер, с кистями и красками, или захватывающей книгой, в одиночестве и тишине. По-другому. Как всё это вместе - и как ни одно из них.

Голова болела. Глаз болел. Руки тоже - уже давно, вообще-то, но я не замечал. Сейчас я замечаю всё. Каждую выщерблину на стене. Напряжённость своих шагов. То, как каждый шаг отличается от предыдущего. И каждый вдох. И каждая мысль. Повороты. Они все разные.

Иногда я прикасался к стене, или шершавой пыльной трубе, или к шее, пробуя свой пульс, чтобы ощутить пальцами жизнь так же, как я ощущал глазами.

Ноги вели меня, я выбирал коридоры не думая. Я представлял перед собой огромную многомерную карту. Она включала лабиринта Мастера, подземелья Рыбьего города, Атхены и вообще весь мир. Часть в целом, целое в части, повторы никогда не повторы.

Поняв, что петляю, я не расстроился, а просто откорректировал маршрут и пошёл дальше. Я могу умереть в любой момент. Поэтому каждый миг, и каждый вдох особенные. Как листы в альбоме искусств, их можно рассматривать до бесконечности. Я этого не хочу, я переворачиваю.