Мастер Лабиринта - [121]

Крохотный треугольный камень у основания стены. Если она сейчас подвинется... подвинется к нему... вот я моргнул... на миллиметр... и ещё на несколько - я увижу по камню.

Но как я ни смотрел, расстояние между наезжающей стеной (медленно-медленно) и ориентиром не изменялось. Ошибка восприятия. Просто ошибка. ...Или камень смещается вместе с ней?

Может быть, всё пространство сжимается, чтобы втиснуть меня в крохотную коробку, и если я не помещусь - он переломает мне руки и ноги.

Я побежал, не разбирая пути. Лишь бы оказаться там, где смогу дышать. Где больше места. Где нет стен. Или хотя бы нет движущихся стен. Я бежал. Падал. Поднимался. Бежал. В горле горело. На шее будто вновь длинные пальцы Фишера, сжимающие, отпускающие, сжимающие. В голове разворачивалась смерть. Сколько прошло минут? Сколько мне осталось? Всё спуталось.

Коридор свернул под острым углом, и я едва удержался на ногах, вбегая в зал. Стены здесь были далеко, и я глубоко вдохнул влажный воздух с привкусом старого железа и сладкого дурманного тубера. Так пахло в Рыбьем городе. И так же звучало: механическая музыка, адская смесь из десятка реклам, шаги, далёкие голоса и шумы машин.

Дальнюю стену украшала длинная фреска из рыб. Фосфоресцирующие, контрастные, вытянутые и круглые, зубастые и полосатые, рыбы плыли в разные стороны, охотились друг на друга, таращились друг на друга выпуклыми глазами. Слепыми выростами на месте глаз. Усиками и чуткими акульими полосками на боках. Они разные, но писала их одна рука. Не знаю, сколько сотен... тысяч часов на это понадобилось. Рыбы перекрывали друг друга, как будто жили в параллельных мирах, проникали друг другу в хвосты и головы. Казалось, что они танцуют в едва уловимом круговом ритме.

Хотят меня загипнотизировать.

Хотят спрятать очертания узкой двери, из-за которой доносились звуки подземного города.

Я подбежал и дёрнул ручку. Она даже не повернулась.

Медленные шаркающие шаги за спиной.

Словно во сне, или как сквозь воду, я обернулся.

Измождённый мужчина в спецовке литейщика, пошатываясь, брёл ко мне и смотрел в меня, как будто я - колодец. Глаза его переливались бледными цветами.

Рыба-ламантин с белыми опаловыми зрачками, вынырнула из разрисованной стены, заместив собой приближающегося одержимого. Огромная. Слепая. Она ринулась на меня ...и я ослеп.

Тьма упала как занавес.

Как стартовый выстрел. Я рванул прочь от человека-рыбы.

Лёгкое-лёгкое прикосновение к шее сзади. Кончиками пальцами.

Или щупальцами.

Осьминог нашёл меня. Увидел меня. Тварь, живущая во тьме, смотрящая прикосновениями. Он вопьётся присосками и высосет из меня цвета и формы, пятна и линии, все, что у меня в глазах, все, что у меня в голове.

Я видел осьминога, хотя он был тьмой во тьме. Он раскачивался, приближаясь, перетаскивая щупальцы и с трудом удерживая тяжёлую продолговатую голову, которая и голова - и желудок. Он тянулся, тянулся, тянулся ко мне, видя прикосновением.

Он касался меня изнутри, прижимался присосками-ртами к миелиновой оболочке нервов, неразборчиво нашёптывал что-то. Я впился ногтями в бровь, пытаясь выдрать его из себя. Из шеи, из лица, из глаза, из мозга. Это не осьминог, это зерно. Пробует меня, облизывает рецепторами на скользких руко-ногах, чтобы высосать до бесформенности и тьмы.

Растение разорвёт меня на части, но сначала прорастёт в каждый орган, каждый сосуд, каждую клетку.

Не растение.

Я должен был понять, но я не понял. Я почувствовал.

Зерно - не растение. Оно живёт на земле, поглощённой и усвоенной Рыбой, оно её часть. Икринка, из которой вылупится чудовище. Всё здесь её икринки, потому что я - в животе Рыбы.

Я бежал, натыкаясь на какие-то предметы. Разбивая руки и колени. Держась за голову и пытаясь выдрать из себя прикосновение, лишаем расползающееся под кожей.

Я двигался, пока мог. Когда уже не мог - упал, сжавшись в позу эмбриона. Обняв себя, потому что больше меня некому обнять.

Темнота втекала в мои поры, в мой рот, в мои уши, в зажмуренные глаза. Особенно - в глаза. Лёгкие покрывались чернильной пленкой, и я задыхался.

Зачем я сопротивляюсь? Ведь я уже мертвец. Хуже, я уже переваренный мертвец.

Нужно перестать паниковать, нужно думать о другом. Не о мраке, выедающем внутренности, раздирающим память и волю. Хоть о чем-то. О ком-то. У меня ничего нет, никого нет, о ком я могу думать, умирая, за кого я могу зацепиться...

Май учил их рисовать море и поля. Их - не меня. Для меня это элементарно. Но я не пропускаю его уроков. Моя парта предпоследняя, ряд у двери. Самое неудобное место, если хочешь учиться. Я обычно не хочу. Сегодня я тяну шею вверх, чтобы видеть, как под быстрыми пальцами учителя на белой доске вздымаются барашки морских волн и колышется на ветру пшеница. Видеть его предплечья - рукава рубашки подвёрнуты до начала татуировки, но отсюда не разглядеть, что на ней изображено. Видеть его стянутые в свободный хвост золотые волосы, его прямые скулы. Он изрисовал всю доску... волны и барашки, и перегибы, но Май не стирает то, что выше - я знаю, что ему жаль. Мне тоже жаль. Больно от мысли, что когда урок окончится, все это уничтожит губка. Май приседает на корточки, рисуя в самом низу доски. Я почти теряю его из вида.