Машина и винтики. История формирования советского человека - [103]

После смерти Сталина, в эпоху «оттепели», многие писатели взяли на себя задачу спасения русского языка, первым среди них был Александр Солженицын. Солженицын стремится восстановить словарное богатство русского языка — он обращается к словарю Даля, использует слова, обороты, вышедшие или выкинутые из обращения. Деревенские писатели ищут противоядия в диалектальных формах, в языке писателей далеких от центра областей. Важным оружием борьбы с наступающим советским языком является сатира. Сатирики — В. Ерофеев, В. Войнович, А. Синявский, Юз Алешковский — стремятся взорвать советское слово-сентон, разоблачить лозунг-клише, сломать клетку, в которую заключена фраза. Сатирические приемы очень удачно использовали А. Солженицын, В. Максимов, Ю. Домбровский, Г. Владимов. Не случайно эти писатели — и их произведения — изгнаны из официальной литературы: сатира — страшный враг тоталитарного языка.

Сила советского языка в том, что будучи инструментом трансформации человека, он является средством коммуникации между «верхом» и «низом», властью и управляемыми, является системой, знаки которой одинаково воспринимаются как «наверху», так и «внизу». Логократы и реципиенты слова в одинаковой степени находятся в магическом кругу воздействия советского языка. В советской логократии нет авгуров, которые, используя оружие слова, были бы защищены от его воздействия. Все живут и действуют в кругу советского словаря, советских штампов мышления. Руководители и руководимые одинаково убеждены в опасности врагов, которых первые создают, чтобы пугать вторых.

Создание логократии стало возможным только благодаря активному участию в творении советского языка деятелей культуры. Эрнст Неизвестный обнаружил на советском Олимпе «красненьких», которые «никогда не ошибаются» и «зелененьких», которые превращают мычанье «красненьких» в членораздельную речь. Так работает система ЦК партии — мозг страны. Понятие «зелененьких», которое Неизвестный применяет к «референтам ЦК» следует значительно расширить. В роли «зелененького» выступал М. Горький, превративший в «членораздельную речь» множество идей Сталина, С. Эйзенштейн и другие гениальные, талантливые, менее талантливые и бездарные писатели, художники, музыканты, театральные и кинорежиссеры. Э. Неизвестный, великолепно понимающий характер системы, рассказывает с достойной восхищения откровенностью, как он помогал референтам ЦК готовить доклад для одного из «красненьких», ехавшего за границу. Неизвестный туманно объясняет причину своего поведения, говоря, в частности, о том, что «где кончаются интересы власти — и где начинаются интересы России, вопрос очень сложный». Он мог бы, видимо, добавить, что ему льстила сопричастность к Власти.

Советский язык — и в этом его сила — создает иллюзию симбиоза между властью и управляемыми, рождает чувство единства по отношению к внешнему миру. Советский язык становится отличительной чертой «своих», которые — в отличие от «иностранцев» — способны понимать «с полуслова», «между строк». Власть становится родной, ее противники — врагами. «Диссиденты» начинают говорить на советском языке.

Леонид Брежнев был возмущен «изменой» Дубчека, увидев ее прежде всего в том, что Генеральный Секретарь ЧКП стал говорить «иначе»: «Еще в январе я сделал несколько замечаний к твоему выступлению — упрекал Брежнев Дубчека, — я обратил твое внимание на то, что некоторые формулировки неверны. А ты их оставил! Да разве можно так работать?» Дубчек, окончивший советскую партийную школу, совершил тягчайшее преступление — изменил Слову.

В 1914 г. Франц Кафка написал рассказ «В исправительной колонии». В непонятном, поразительном прозрении он увидел то, что случится в будущем. Рассказ Кафки можно рассматривать, как гениальную параболу советского языка. В исправительной колонии применяется только одна форма наказания: особая машина выкалывает на теле осужденного приговор. Заключенному не объявляют приговора, он, по выражению офицера-палача, «узнает его собственным телом», Приговор пишется на бумаге, а потом переводится на тело, особыми буквами: «…Эти буквы не могут быть простыми, ведь они должны убивать не сразу, а в среднем через 12 часов; переломный час по расчету — шестой. Поэтому надпись в собственном смысле слова должна быть украшена множеством узоров…» После 6 часов непрерывных уколов приходит то, что офицер-палач называет «переломный час»: «…осужденный начинает разбирать надпись, он сосредоточивается, как бы прислушиваясь… осужденный разбирает ее своими ранами. Конечно, это большая работа, и ему требуется 6 часов для ее завершения. А потом борона целиком протыкает его и выбрасывает в яму…»

Вот так, укол за уколом сопровождая узорами, советский язык рисует на теле и в мозгу людей надпись, подготовленную логократами. Их цель — не прямое убийство, как в исправительной колонии, но — переделка человека.

В одной из самых страшных и самых значительных книг двадцатого века, в «Колымских рассказах» Варлама Шаламова, последний рассказ называется «Сентенция». Умиравшего от голода и непосильной работы героя чудом перевели на легкую работу. И человек начинает оживать. Шаламова бесстрашием великого писателя рассказывает, как возвращается человек к жизни. К нему возвращаются чувства — злость, бесстрашие, страх, жалость. Умиравший человек ограничивался словарем, состоявшим из нескольких самых необходимых слов. И вдруг к нему приходит слово: Сентенция. Он не знает его смысла, не помнит. Только через неделю он вспоминает значение слова «сентенция». Слово, которое стало для умиравшего человека признаком возрождения, означало — приговор. Как в рассказе Кафки — осужденный разбирает приговор своим телом. Радость, которую испытывает герой рассказа Шаламова, поняв смысл слова «сентенция», напоминает чувства осужденного в исправительной колонии: «Но как затихает преступник на шестом часу. Просветление мысли наступает и у самых тупых. Это начинается вокруг глаз. И оттуда распространяется… осужденный начинает разбирать надпись».