Мартовский ветер - [18]

В это самое мгновение послышался удивительно знакомый старческий голос:

– Прошу прощения…

Я оглянулся – у соседней землянки стоял… Подопригора! Да, это он, мой профессор! Не узнать его было нельзя, хотя вид имел далеко не профессорский: грязно-зеленый пятнистый ватник (из немецкой плащ-палатки), на ногах бурки, оранжевые чуни из автомобильных камер. И лицо сильно изменилось: оброс густой седою бородой.

– Прошу прощения, – повторил он вежливо и поклонился. – Я совсем случайно слышал вашу беседу и… И пожалуй, мне следует попытаться помочь вам. Вы… очень прошу… высказывайтесь, продолжайте говорить!..

Несколько человек сразу же обступили его. Моим первым порывом было броситься, обнять старенького. Ведь он не просто знакомый для меня, он человек оттуда, из такого недавнего и такого уже далекого довоенного времени. Я бы и бросился, но партизан, сидевший рядом на бревне, положил мне руку на плечо:

– Это наш… – прошептал на ухо. – Наш кудесник! Да, да, настоящий волшебник! – И засмеялся. – Не веришь? Вот сейчас сам увидишь.

И партизан пояснил, что хотя старик этот попал в отряд совсем недавно, но уже, почитай, второй после командира – и язык немецкий знает, и советчик отменный, а лекарь прямо-таки чудодейственный (здоровенную котомку сухих трав притащил с собой в отряд).

То, что Подопригора снискал здесь всеобщее уважение, я понял и без объяснений: ребята, окружившие профессора, наперебой говорили ему все, не таясь. Особенно усердствовал Черноус. Сразу же, с места в карьер, начал излагать свое предложение о поголовной всеотрядной проверке, о решительном расследовании. Говорил он с жаром, страстно, и чувствовалось, многим внушал симпатию.

Да, Черноус нравился и мне. Особенно выгодно он отличался от паренька в немецкой шинели. Малый, разговаривая, отводил глаза в сторону, а усач наоборот: говорит с Подопригорой – и лицом к лицу.

Одно меня удивило: Черноус, что называется, глаз не спускал с профессора, а тот – ну совсем, как мальчишка в шинели! – опускал глаза… Чудеса! Этого за Подопригорой я не замечал…

Черноус тем временем вовсю распалился. Жестикулируя и размахивая кулаками, он внезапно схватил понурившегося юношу за руку, потянул к профессору:

– Вот, глаза прячет! Людям в глаза не смотрит! Вы только взгляните на него!.. – И, тряхнув парня, властно приказал: – Глаза! Глаза! Не опускай глаза!

И вдруг произошло нечто совсем неожиданное. Профессор посмотрел – но как посмотрел!.. С явным напряжением, словно делать это ему было очень и очень тяжело, Подопригора начал – начал! – медленно поднимать взгляд. Поднимал он его всего несколько секунд, но секунды эти показались мне почему-то длинными-длинными минутами.

Профессор поднял глаза, но посмотрел не на юношу, а на Черноуса. Вот тут-то и началось что-то непостижимое: теперь уже не паренек, а усач заметался, опустил голову, потупился. А профессор точно так же, как и тот юноша, строго приказал Черноусу:

– Глаза! Глаза не опускать!

Бледный, растерянный усач поднял глаза, посмотрел на профессора, взгляды их встретились. В тот же миг Черноус отшатнулся, заслонил лицо ладонями, скрючился и рухнул на землю.

– Это провокатор, – обратился профессор к партизанам. – Пока он не очнулся, свяжите его. А ты, хлопец, – положил руку на плечо юноше в шинели, – того… Не тушуйся, не робей. Ты волнуешься, что тебя из-за молодости опять в разведку не пошлют? Не тревожься, обязательно пошлют! Вчера же ты прекрасно показал себя в бою, даже командир похвалил… Ничего! Все будет хорошо, и хотя ты еще молод и слишком стеснителен, но… будет и из тебя толк! Обязательно будет…

Позднее, после того, как Черноуса не только связали и допросили, после того, как он под прямым взглядом Подопригоры во всем сознался, после того, как взволнованный, совсем еще юный командир перед строем объявил Подопригоре благодарность, я подошел к нему и назвал себя.

Он очень обрадовался, обнял меня, даже прослезился.

Мы сели с ним на какое-то бревно, долго говорили, вспоминали не такое уж и далекое прошлое. Профессор рассказал, что перед началом войны он успел все-таки разыскать свои записи о лечебных свойствах трав. И носил всю материнскую науку – две толстые общие тетради – повсюду с собой. На всех совещаниях и конференциях имел при себе. И дома, и где-нибудь на собраниях, сидя в президиуме, читал их и перечитывал. И война застала его над этими зелеными тетрадками.

Хмурясь и тяжело вздыхая, профессор вспомнил тот страшный день… Когда по радио объявили тревогу, торопясь в бомбоубежище, он машинально захватил с собой эти тетради. Вернулся после отбоя, а особняка его нет… На том месте, где стоял дом, огромная обожженная воронка…

С двумя тетрадями под мышкой – единственным теперь его имуществом – сел в эшелон, уходящий на восток. Но отъехали недалеко, дальше пути не было: повсюду танки – танки с крестами…

Город наш приграничный, мало кто успел уехать…

Подопригора побрел в ближайшее село. Там и остался, лечил людей травами. За это и кормили и одевали…

Меня так и подмывало, я не удержался и спросил: не смог бы профессор возобновить в памяти и записать заново основное в своем открытии? Эти записи можно было бы передать на Большую землю.