Мартон и его друзья - [159]

А поезд с «взбунтовавшимся батальоном» поскрипывал, останавливался, вновь поскрипывал, совсем как нечистая совесть австро-венгерской монархии. Солдаты мучились безвестностью и все чаще восклицали: «Ни черта не поймешь!»

Эта бесцельно передвигавшаяся тюрьма стала невыносимой даже для Новака, который, однако, каждый день втолковывал своим товарищам что-нибудь такое, что вызывало у них сперва протест, ворчание, но потом глубокое и тяжелое раздумье.

2

В первую неделю ноября на одной из прикарпатских станций «взбунтовавшийся» и «счастливый» батальон выгрузился, наконец, из теплушек.

Шел снег. Дул северный ветер.

Почти от полотна подымалась высокая лесистая гора — она будто нарочно подошла поближе, чтобы поглядеть на воинский эшелон и на вылезающих из него крохотных солдат, да и на все, что разыгрывалось перед ней в этом обезумевшем мире.

Солдаты, выскочившие из битком набитых вагонов, радовались свежему воздуху, вдыхали его всем телом. Великолепная, поросшая лесом гора и деревья напоминали солдатам о сочельнике, об усыпанной ватой рождественской елке, о подарках. Каждый вспоминал, как приходилось в детстве стоять возле елки в самый спокойный вечер года, когда, казалось, сам лес приходит в гости и на душе мир и благодать.

Но одно дело смотреть на мягкие пушистые хлопья первого снегопада, другое — часами стоять на непривычно резком ветру, когда сверху сыплется жесткий колючий снег.

Часа четыре спустя после выгрузки из вагонов в дверях военной комендатуры маленькой станции показался генерал со свитой и медленно направился к солдатам. Командир батальона весь словно съежился с ним рядом, лицо у него стало багровым, точно его опалило пламя генеральских петлиц и выглядывавших из-под шинели лампасов.

Раздавались залпы приветствий. Солдаты вытягивались в струнку: тронь их — лопнут от напряжения, коснись — зазвенят. «Честь имею доложить, господин генерал…» Генерал насмешливо улыбнулся: «Меня вздумали обмануть?!» И прошелся перед батальоном, бросая пытливые взгляды на солдат. Он строго рассматривал их взглядом знатока. Вот так же и лесник в заповедных лесах намечает, какое дерево вырубить, а какое оставить. Когда генерал проходил мимо Шиманди, командир батальона шепнул ему что-то на ухо. Генерал остановился. Поднял руку. Пригрозил Шиманди. Хотел, должно быть, что-то сказать, но передумал — пошел дальше.

Барабаны отбивали дробь.

Солдаты опешили от этой встречи — она походила скорее на похоронную церемонию. Они стояли навытяжку, напряженно вытянув шеи, а глазами рыскали кругом: где же поле сражения? Ждали, что вот-вот зазвучит сигнал: «Штык примкни, коль в атаку идешь!», и команда: «В штыки!» Иногда до них докатывались звуки орудийной канонады, глухой скрежет, похожий на ленивый грохот грома, которому огромная гора отвечала каждый раз долгим недовольным ворчанием, и не понять было, сколько до него, до этого грома, — пять или все пятьдесят километров.

Батальон тронулся. Впереди на коне командир батальона с саблей наголо, как во время маневров. Рядом с ним, тоже верхом; поручик — офицер генерального штаба. Он был уже знаком с деревней, лежавшей в тринадцати километрах от станции, вернее — с дорогой, ведущей на этот участок фронта.

Поручик ехал, не обнажая сабли, и даже улыбнулся, глядя на наивную торжественность майора, который, видно, впервые направлялся на фронт. За ними пешком шли капитан и лихо заломивший кивер подпоручик, командир первого взвода первой роты. Ему удалось за шесть недель пути сперва покорить, затем постепенно настроить против себя не только майора, но и большинство офицеров, удалось возбудить подозрение, что он сочувствует «взбунтовавшемуся» батальону.

Шагали вторая и третья роты. По бокам, точно стерегущие стадо овчарки, — подпоручики, прапорщики, фельдфебели и солдаты караула. В конце походной колонны несколько пулеметов, обозных повозок, карет Красного Креста и кухня.

Караульные тихо поругивались. Их хоть и не распределили опять по своим подразделениям, но и не оставили на станции, не послали вместе с ранеными обратно в тыл, как они надеялись. И все-таки, быть может, от отчаяния, а быть может, для того, чтобы показать майору свою радивость, один из караульных запел:

Как там пушки ни пали,

Нам не страшны москали.

Майор нервно обернулся. Голова его, точно у пловца, то подымалась, то опускалась в такт движениям коня.

— Подпоручик Эгри! — строго крикнул майор.

Подпоручик подумал сперва, что майор недоволен опять его залихватским видом, и поправил лихо заломленный кивер. Но майор крикнул еще раздраженнее:

— Подпоручик Эгри! — и указал на поющих солдат.

Подпоручик понял его.

— А ну, заткнитесь… дети мои! — сказал он. — Вы не в корчме. Смотрите, как бы москаль не задал вам жару.

А солдат можно было и не обрывать, им и без того было не до песни.

Пройдя с полкилометра, они увидели, как на ветке придорожного бука ветер раскачивает повешенного. Шел мелкий густой снег, и казалось, труп медленно подымается ввысь. Майор должен был свернуть чуточку, чтобы не стукнуться головой о ноги висельника, одетого в домотканый зипун и крестьянские штаны.