Мартон и его друзья - [157]

— Едва ли.

Шиманди мучительно задумался.

— А… а если я стащу что-нибудь в офицерском вагоне? Тогда-то уж отдадут меня под суд? За воровство ведь к расстрелу не присудишь.

— Постыдились бы! — крикнул какой-то солдат. В мирное время он служил приказчиком в универсальном магазине и считал себя самым умным человеком во всем вагоне, так сказать главой военной партии. — Страна воюет, а он хочет сидеть под кустом.

— Да что вы привязались ко мне? Я никому войны не объявлял!

— Что верно, то верно! — заметил Новак.

— Вот видите! — крикнул Шиманди приказчику.

Но Новак заговорил опять:

— И стыдиться вам надо вовсе не поэтому.

— А почему же? — с удивлением спросил Шиманди, не переставая ходить взад и вперед.

— Потому что только о самом себе и думаете.

— А о ком еще мне думать прикажете? — воскликнул Шиманди с отчаянием. — Может, вы хотите, чтобы я и здесь членские взносы платил? Я уже давно понял, что человек сам кузнец своего счастья. Сам, один!

— Сам? Один? — переспросил Новак. — Нет, сынок, одному везде горевать — вот ведь как!

— Посмотрим, — зашептал Шиманди как одержимый. — Посмотрим. — Но его, очевидно, тоже брало сомнение. Он повернулся и остановился перед лежащим на полу Новаком. — Как же тогда быть? Скажите, коли знаете. Нечего это в секрете держать! — И Шиманди произнес, чуть ли не рыдая: — Да я ради того, чтоб в Пешт… я на все согласен.

— То-то и скверно, — тихо ответил Новак. — Нельзя быть согласным на все. Тогда все начнется снова здорово… И даже хуже того…

Разгорелся яростный спор. Новак не принимал в нем участия. И на Дембо и на Бойтара бросил строгий взгляд: мол, держите ухо востро! А сам только подбрасывал какой-нибудь вопрос, от которого гаснущий спор вспыхивал новым пламенем.

Договориться не договорились, но после того, как спор затих, все почувствовали какое-то беспокойство и еще дольше ворочались, заснуть не могли.

…Утихали, запевали иногда песню. Задорные мелодии чем дальше, тем чаще сменялись горестными. А иные песни и вовсе можно было принять за рыдание.

…Вечером, как раздобудут свечки, усаживаются вокруг них темными кольцами и дуются в карты. Затем черед доходит до сказок. Один рассказывает волшебную сказку со счастливым концом, другой страшную — кончается она тем, что все гибнут. То ли сказочник не знает другого конца, то ли сейчас не хочет рассказать другой? Он так любуется смертью, смакует ее, словно палач, который думает; что, раздавая смерть, он обеспечит себе вечную жизнь.

А поезд то идет, то стоит. И неделю спустя, когда их опять «срочно» катят обратно, солдаты уже не радуются. А три недели спустя, когда ставка направляет их поезд с южного фронта опять в Галицию и они, громыхая, проезжают с запертыми дверями мимо Будапешта, Шиманди подтягивается к маленькому зарешеченному окошку, да так и висит долго-долго, хотя решетка мешает смотреть, и, чуть не плача, повторяет: «Пешт… Пешт… Пешт…»

Писем больше не пишут. Настроение у всех безотрадное. Да и дождь льет непрестанно. Солдаты ссорятся уже из-за двух сантиметров места на полу, из-за ложки черного кофе, из-за того, что кто-то громко храпит. Иногда до драки доходит. Кроме Шиманди, всем хочется уже быть на фронте. Словно несчастные, запертые в клетку звери, мечутся они в вагонах.

На одной из станций к ним подползает идущий с фронта эшелон с ранеными. В двух метрах от них, в дверях теплушки сидит солдат с перевязанной рукой. Шинель у него накинута на плечо и застегнута под мышкой на одну пуговицу. Русые спутанные усы пожилого солдата торчат во все стороны, точно вихрем развороченная солома. Солдат равнодушно смотрит вдаль. Прошел август, прошел и сентябрь, когда «раненых патриотов» с криками «ур-ра!» встречали ничем не занятые женщины и девушки и приносили еду. Они ловили блеск солдатских глаз, как ловят блестящих серебряных рыбок. Мужчин называли «сынками», даже если они были отцами шестерых детей. А теперь на станциях все заняты своим делом. Бегают, снуют, сидят, читают, таскают что-то, едят, балагурят, рассматривают расписание поездов. И никого не занимает, кто эти раненые, что с ними случилось.

Наступила осень. Интерес к «раненым героям» еще больше остыл, не говоря уже о том, что наших «героев-солдат» изрядно поколотили и на севере и на юге. К тому же и совесть примирилась уже с тем, что не ты, а другой подставляет голову под пули.

Новак крикнул солдату с перевязанной рукой:

— Откуда?

— Оттуда.

— С чем?

— С рукой.

— А те? — Новак указал в глубь телячьего вагона.

— Те? — Печальный солдат не ответил. Помолчал, потом спросил: — А вы?

— На фронт!

— Угу.

— Пять недель дергают нас туда и сюда, да никак не довезут.

— Счастливцы!

— Что?

— Счастливцы! — повторил солдат с перевязанной рукой и добавил: — Дайте сигарету.

Он произнес это таким тоном, будто уже все остальные вопросы были для него ясны.

В тот же миг поезд с ранеными задергался, застонал, словно и он ранен и в нем каждое движение отдается болью. И тронулся. Медленно, едва-едва. И покуда он, пыхтя и скрежеща, прошел какой-нибудь метр, потом, словно передумав, остановился, затем, как будто испугавшись, пустился во весь опор, раненый солдат успел взять из протянутой руки Новака коробку сигарет.