Мартон и его друзья - [149]

И за двадцать лет — десять детей.

Жене Фицека казалось столь же естественным, что она работает, как другому, что он дышит. Трудилась она от зари до зари, как и отец с матерью, и не жаловалась. Никогда не говорила, что работа для нее — радость, но и не говорила, что — мука. Попросту выполняла ее. На болезни свои внимания не обращала и переносила их на ногах. Казалось, в ней таятся неиссякаемые силы.

Лицо Берты еще и в сорок пять лет не было старым, фигуру тоже не изуродовали годы. Иногда она смеялась так же страстно; как в девичьи годы, и глаза ее, казалось, так и мечут веселые искорки из-под полуопущенных ресниц. Берта откидывала голову, тело у нее натягивалось, как струна, и чудилось, будто оно даже звенит от этого смеха. Правда, смеялась она все реже и реже. С каждым годом становилась молчаливей — не желала, хотя и не задумывалась над этим, — разменивать чувства на скучные слова. Да и какие могли быть чувства в квартире Фицеков, набитой шумом, суетой и вечно сменяющими друг друга заботами.

Когда в воскресенье после обеда Берта мылась, причесывалась и надевала праздничное ситцевое платье, она все еще была хороша. Черные волосы ее трещали, стоило провести по ним гребнем, глаза лучились, хотя и с меньшим жаром, чем прежде. И сидела она среди детей своих, словно летняя луна среди звезд на безоблачном небе, вся озаренная сиянием. Улыбалась и молчала, касаясь взглядом то одного, то другого ребенка. Ей приятна была тишина, эти медленно проплывающие воскресные послеобеденные часы. (Рабочему человеку, когда он не работает, каждый час кажется за три.) Она и вправду чувствовала себя так же, как то спокойно сияющее небесное тело; будто и она вечно была и вечно останется среди своих звезд.

В такое время даже г-н Фицек останавливался на миг, любовался женой, однако неизменно заявлял: «А все-таки ты уже не та, что прежде». И детям каждый раз объяснял: «В девушках ваша мать была ну точь-в-точь гусарский капитан».

На детей Берта поглядывала украдкой, так, чтобы они не заметили, но видно было по улыбке, что, смотрит она или нет, все равно чувствует их постоянно. Не ласкала она их, не нежила — боялась, что тихое течение чувств перейдет в бурное, а за бурные чувства она уже и так поплатилась: на третьей неделе замужней жизни разбились они о скалы переменчивых настроений мужа, клочьями повисли на них. Сперва Берта не понимала даже, что случилось. Потом сжалась вся, ушла в себя. Да и кому захочется каждый раз высчитывать — сейчас можно, а сейчас нельзя. Бурливый, сладостный жар сменился терпкой обдуманной холодностью. Этой переменой определилось также и ее отношение к детям.

Подолгу она смотрела на них только ночами. Дети уже спали, а она бралась за какую-нибудь «самую легкую» работу: чинила, латала их белье при свете керосиновой лампы. Иголка останавливалась в руке, и мать долго-долго смотрела на спящего Мартона, хотя, вероятно, никто на свете не знал так лица сына, как она. «Композитором хочет стать…» — шептала Берта, и хвост нитки трепетал от ее дыхания. «Композитор…» Что это такое, она, в сущности, не знала. Разглаживала пальцами кусочек полотна, вырезанный для заплаты, и предавалась бездумным думам.

И всякий раз она приходила к чему-то новому, видела, чего до тех пор не замечала, в ней происходил скачок, — вот так же и на электрическом счетчике возникает вдруг новая цифра.

Взгляд ее скользил к Беле. «До чего на Мартона похож!» Потом перекидывался на Отто, который спал, раскрывши рот, будто чему-то удивляясь. «Как вырос… да как быстро-то… Недавно еще за мою юбку держался, а теперь уже усы пробиваются. Маленькие, смешные, но усы… Чудно…» И она переводила глаза на Пишту, который и во сне скрипел и лязгал зубами. Лицо у мальчика было хмурое и беспокойное, и мать смотрела на него с грустью. «Бедный Пишта!.. Сколько он еще в жизни горя хлебнет. Воздушный гимнаст… А вот отец нарочно отдает его в слесарную мастерскую: пусть, мол, потянет лямку… «Я, — кричит — из этого идиота всю дурь вышибу!» А как плакал Пишта… И Берта бросала взгляд на Лизу. Из-под одеяла высунулась малюсенькая ножка и крохотные пальчики с мягонькими ноготками. Мать поправила одеяло. Улыбнулась. «Столько мальчиков, и среди них одна девочка». Потом почти невольно кинула строгий взгляд на Банди. «Когда спит, ведь и не скажешь, какой плохой у него характер… А с лица красивый. Его одного и не жду, когда уходит из дому».

Иголка снова запряталась в реденькое, тянущееся полотно, потом опять вынырнула. «Что-то будет, когда они вырастут? Уйдут, как и я ушла из дому? Вот ведь я годами не вижу родителей. И сейчас тоже — мать больна. Сестренка Терез открытку прислала: «Если можно — приезжай. Кто знает, как обернется». Но как поедешь? За билет платить надо, да и гостинцы тоже надо привезти. Хоть мятных конфет и печенья… И не потому даже, что Фери рассердится, а у нас и вправду нет денег. Да и этих на кого оставишь?.. Летом было собралась к матери, так война разразилась. Пришлось обратно воротиться. Мать к себе тянет, эти к себе — правда, дети уже давно пересилили, к себе перетянули… А только… только неужто и я останусь когда-нибудь одна-одинешенька? Заболею, смерть уже придет, а дети не явятся? Что ж, верно, так оно и будет…»