Мартон и его друзья - [139]

Пальцы Пюнкешти и Владимирова — они оба были токарями, — видно, были созданы совсем для иного, чем будто свинцом налитые пальцы Пишты Хорвата, которые крепостью своей могли бы посостязаться даже с корнями деревьев. Руки Элека Шпитца ничем не отличались от рук какого-нибудь учителя, то ли потому, что собирать буковки не требовало большого физического напряжения, то ли потому, что строчки читались не только глазами, но и руками и от этого последние тоже становились интеллигентнее. Руки Дюлы Мартонфи, если бы учредить табель о рангах, очутились бы между руками Пюнкешти и Пишты Хорвата. Это были руки слесаря, потемневшие от масла, подвижные и тяжеловесные. Рядом с ними какая-то странная рука. Пальцы ее, подобно змее, казалось, вот-вот сменят кожу. Хозяин их три месяца был без работы.

— «Мы, — слышался дальше голос Пирошки, — сейчас больше чем когда-либо считаем своим девизом: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» Не убивайте друг друга, не позволяйте себя убивать. Уничтожьте тех, кто хочет, чтобы вы друг друга уничтожали… Никогда еще венгерский народ не жил в такой нужде…

…Если «Непсава» не станет другой, мы не будем больше подписываться на нее!»

От имени большого числа рабочих социал-демократов первым подписался под этим письмом Тамаш Пюнкешти. Вольному Анталу Франку Йошка должен был отнести письмо домой, чтоб он прочел его и подписал тоже.

7

Возможно ли, что у сдержанного и вдумчивого Йошки Франка любовь вспыхнула мгновенно, с силой неумолимой и стихийной? Вправду ли заметил он только сейчас, что Пирошка смотрит на него сияющими глазами? Так думал Йошка сам, хотя это и было далеко от истины. Сдержанный с девушками юноша воздвиг некогда плотину между собой и Пирошкой. До сих пор он не хотел ни знать, ни замечать этих сверкающих глаз, он боялся их, как человек, инстинктивно чувствующий, что его страсть не минутная прихоть, которая приходит, вспыхивает, угасает и превращается в пренебрежительную, самодовольную болтовню. Но вот плотину прорвало, и чувство, которое росло до тех пор бессознательно, вдруг забушевало.

Но, видно, нынче вечером глаза у Пирошки сверкали, как никогда, потому что не только Йошка Франк, но и Пишта и Флориан заметили это.

Пишта не прислушивался к разговорам вокруг, даже не понимал, о чем говорят, — это его совсем не занимало. Чтобы мальчик не скучал, Пирошка положила перед ним старую подшивку «Толнаи Вилаглапья». Пишта разглядывал картинки, читал подписи, листал страницы и ждал, когда же окончатся, наконец, — «все эти глупости!» — когда же уйдут, наконец, люди, чтоб он остался наедине с Пирошкой и мог наговориться с ней власть. Он то и дело подымал глаза от журнала, смотрел на Пирошку, как будто говоря ей: «Нельзя ли поскорей?» И увидел, что глаза Пирошки сияют, но сияют не ему. Пишта даже похолодел: Йошке Франку! Он не поверил своим глазам! Разинул рот. Пирошка, заметив изумление Пишты, опустила ресницы. Но Пишту не проведешь! Коварно, будто разглядывая иллюстрированный журнал, украдкой следил он за девушкой. А потом уже и хитрить стало не под силу, и, уперши подбородок в журнал, он не сводил с девушки глаз. Пирошка смутилась, испугалась, что настойчивый взгляд мальчика привлечет к ней внимание других, и поэтому улыбнулась Пиште. Но Пишта почувствовал, что улыбка неискренняя, и это только пуще обидело его. Лицо у него стало строгим, ответной улыбки не появилось.

И верно: обиженная физиономия Пишты тотчас привела и Флориана к сияющим глазам Пирошки и к разрумянившемуся лицу Йошки Франка. Флориан как раз в это время говорил:

— Надо написать, что мы должны взять власть в свои руки… И не подумайте, что это я под чьим-то влиянием… Нет, я сам… — И вдруг голос его прервался: — Значит… словом… сами знаете… — И он замолк.

…Выло уже поздно. Гости прощались. Снова посыпались остроты и шутки.

Йошка Франк беседовал с Пюнкешти. А Пишта, казалось, только сейчас по-настоящему увлекся журналом «Толнаи Вилаглапья». Он усердно разбирал буквы и — ждал. Флориан с такой горячностью двинул раскладушку обратно в альков, будто надеялся этим вернуть положение, которое существовало до того, как его кровать превратилась в кушетку. Из алькова прислушивался он к беседе Тамаша Пюнкешти, Йошки Франка и Пирошки. Пирошка сказала, что она осталась без работы. Йошка ответил, что на консервном заводе требуется надсмотрщик. Платят двадцать четыре кроны в неделю. Работа легкая.

— Я не против, — согласился Пюнкешти, предварительно посоветовавшись с женой.

— Это было бы очень хорошо! — сказала Пирошка и добавила для отвода глаз: — Двадцать четыре кроны — большие деньги!.. Мама, — обернулась Пирошка к матери, — дождь кончился, я пойду прогуляюсь чуточку.

— Одна? Поздно уже…

— Я тоже пойду, — вмешался неожиданно Йошка. — Я должен показать отцу письмо. А Пирошка принесет его обратно.

Пишта закрыл журнал.

— Я тоже пойду, — сказал он, — хоть и жалко, уж очень журнал интересный, — не преминул он тут же приврать.

Флориан вышел из алькова, на ходу надевая пальто.

— Ну, пошли… — бросил он, будто они вместе сговорились пойти погулять.

Вышли на плохо освещенную, темную улицу и остановились. Все молчали. Пирошка потому, что ей хотелось вовсе не этого. Йошка потому, что не знал, как надо поступать в таких случаях. Флориан и Пишта молчали, так как головы у них были полны не тем, о чем подобало сейчас говорить.