Мартон и его друзья - [119]

— А за ту сколько дали?

— За какую?

— За прошлогоднюю, первомайскую.

— Семь месяцев, товарищ Лисняи, семь.

Лисняи уронил голову.

— А нельзя ли, — спросил он тихо, — чтобы эти две передовицы кто-нибудь другой взял на себя?

Шниттер даже перестал писать. Сейчас впервые поднял он глаза на Лисняи.

— Кто ж возьмет на себя? Я, что ли?

— Да нет же, — от всей души сказал старый служитель, которому и в голову не приходило, что привлеченные к суду авторы, в том числе и Шниттер, могли бы разок-другой ответить за свои статьи сами и не посылать его постоянно в тюрьму вместо себя. — Да нет же, конечно, — повторил Лисняи, — но… может, кто другой найдется… Помоложе меня… Ведь пока я был моложе, вы же сами знаете, товарищ Шниттер…

— Мы вам доверяем, — прервал его Шниттер. — У вас есть уже опыт в таких делах, и, как бы ни выпытывал суд — что, да как, да кто настоящий автор статьи, вы не скажете.

Шниттер встал. Он был высокий, стройный, и стоявший перед ним служитель казался теперь еще более согбенным и дряхлым.

— Двадцать лет работаю я в газете, — тихо сказал Лисняи, потупившись, — из них одиннадцать лет девять месяцев провел в тюрьме.

— Но мы-то ведь о вас хорошо заботились, товарищ Лисняи?

— Хорошо.

— Кроме питания, вы еще и жалованье получали, товарищ Лисняи?

— Да.

— С надбавкой?

— Да.

— Вы социал-демократ, товарищ Лисняи?

— Да.

— Так какой же еще может быть разговор?

Лисняи молчал. Шниттер посмотрел на него.

— Что с вами стряслось?

— Жена у меня больная лежит, товарищ Шниттер. Да и самого ревматизм замучил… Ну и надоело тоже…

Шниттер забарабанил пальцами по столу.

— Понимаю, товарищ Лисняи… Но… в другой газете вы и половины не получите… Мы вас ценим… У вас есть заслуги… Вы честный социалист… Преданный, самоотверженный… Вы ведь и с Танчичем[51] встречались! — добавил Шниттер, зная слабость Лисняи.

Пятидесятилетний служитель в молодости, когда еще учился на переплетчика, бывал у Михая Танчича и очень гордился этим.

Шниттер, гордившийся своим умением с каждым говорить на его языке, говорил с Лисняи об этом «полурабочем, полумужике», о «старом безумце» Танчиче, потом о собственных его, Лисняи, заслугах перед рабочим движением и в конце концов разрешил проблему простонародным выражением:

— Плоха та птица, товарищ Лисняи, что в свое же гнездо гадит.

— Ну ладно, — вздохнул старый служитель. — Ладно.

Он вытащил очки, напялил их на нос. Покачал головой и направился к дверям.

Шниттеру стало жалко его.

— Вот видите, вот видите, — сказал он, — сколько горя, сколько жертв. Да, да! Вы правы, дядя Лисняи, — добившись своего, Шниттер обычно переходил с товарища на дядю, — но ведь сами же знаете, подписчики и так нами недовольны, считают, что «Непсава» говорит слишком мягко. Что ж нам, кислоты, что ли, для едкости добавить? — Шниттер указал на письма, валявшиеся в ящичке. — Вот они, письма. Их сравнительно немного, но это все-таки письма. И они обвиняют нас. Послушайся их авторов, так мы за месяц наберем для вас тридцать лет тюрьмы, а то и больше. Как-никак мировая война идет… — произнес он задумчиво. — Десяток Лисняи не смогут отсидеть… Да и партию прикроют… Верно?

— Вроде бы верно, — согласился старый служитель, сунул газеты под мышку и вышел.

Шниттер, задумавшись, сочувственно смотрел ему вслед.

В прихожей старик развернул ужин и принялся за еду. Поужинав, выпил стакан воды и закурил трубку.

— Собачья жизнь! Все цыгане! — воскликнул он, положил перед собой передовицу и начал переписывать.

Буквы выстраивались медленно. Лисняи водил указательным пальцем левой руки по газете, чтобы не сбиться, не перепутать запятые и точки, а главное, чтобы не пропустить целой строки. Переписка требовала больших усилий — поэтому не мудрено было и сбиться.

Наступила тишина. Шниттер больше не вызывал его. По коридору сновали журналисты, но с восьми до десяти им запрещалось входить к редактору. Он писал передовицу.

И на самом деле, разложив «заготовки», Шниттер взялся за статью. Он старался писать ее так, чтобы «бедному дяде Лисняи не пришлось ее когда-нибудь переписывать».

2

Владельцу кондитерской фабрики на улице Нефелейч (звали его, между прочим, Микша Рот) было уже далеко за пятьдесят, когда он познакомился в кафе «Художник» с Като Сепеши, дочерью обанкротившегося торговца сукнами. Като как раз в ту пору закончила факультет французского языка и литературы Будапештского университета, тогда же вышел ее первый и последний сборник стихов, в котором она раскрыла «сокровенные тайны утонченной души городской женщины XX века».

В так называемых модернистских литературных и окололитературных кругах, в кафе, облюбованных артистами, писателями и художниками, о прекрасной Като, которая начала «свободную» жизнь еще задолго до «полного освобождения производительных сил», ходили разные легенды. Иные даже соответствовали действительности, а кое-что было порождением винного угара, украшавшего и без того волнующую правду. И Като Сепеши вошла в моду, оказалась на какое-то время в центре внимания.

Владельцу жалкой кондитерской фабрики, «меценату искусств» сперва понравилась легенда, затем и сама Като. К стихам он был вообще равнодушен, а сочинения Като считал вроде той золотой или серебряной бумажки, в которую заворачивают конфетки… Она ведь ничего не прибавляет к качеству товара.