Мартон и его друзья - [115]

Если пес был большой — он становился «Блоки», маленький — «Флоки». Правда, случалось иногда, что, встретив собаку средних размеров, Пишта долго колебался: Блоки или Флоки? В таких случаях вопрос решался характером собаки. Если она была смирной, но чуть больше средних размеров, — становилась Флоки, если же казалась злой, то, хоть и не достигала средней величины, все равно получала имя и звание Блоки.

Ежели Пиште случалось встретить маленькую собачонку, он тут же поднимал ее и быстро, чтобы никто не отнял, засовывал за пазуху. Из грязной матроски мальчика торчали две головы: сверху — самого Пишты, пониже — удивленно глазеющая по сторонам голова собачки, которая чувствовала себя превосходно. Если пес был покрупней, Пишта шел вперед и звал его за собой: «Блоки, Блокинька!» И пес обычно шел за мальчиком. Случалось, что он останавливался в раздумье, но на окрик Пишты: «Блоки!» снова бежал за ним, и псу казалось, видно, что он всю жизнь звался Блоки, всю жизнь провел с Пиштой да только забыл об этом, но, наконец, слава богу, нашел своего подлинного хозяина и свое настоящее имя.

Как-то раз, еще лет семи, Пишта познакомился на улице с дворнягой, которая была раза в три больше и, уж во всяком случае, тяжелее его. Пишта обнял сидевшего на задних лапах грозного пса. «Блоки! Блоки!» — окликал он его. А Блоки смотрел на мальчика влажными глазами, да так грустно и покорно, что Пишта подумал: «А может, Флоки?» — и поцеловал пса. Пес был огромный, и поэтому за ним все-таки осталось имя Блоки. «Блоки!» — позвал его Пишта, но собака не шевельнулась. То ли старая была, то ли больная, а может быть, просто стала ко всему равнодушной после многих разочарований? Она смотрела мальчику вслед и не двигалась. Пишта взволнованно вбежал к бакалейщику Эде Иллешу. «Дядя Клейн! Дайте веревочку! Я собаку нашел. А она не хочет идти». Бакалейщик выглянул на улицу (стояло лето) и, увидев пса величиной с теленка, захохотал так, что синий халат с бешеной скоростью задышал у него на круглом брюшке, как раз напротив лица Пишты.

— Веди домой, собака породистая! — сказал он мальчику. — То-то отец обрадуется. — И после небольшого раздумья бакалейщик вытащил из ящика моток шпагата, отрезал от него метра три и отдал мальчику. Пишта побежал к лохматой собаке, накинул ей петлю на шею и поволок: «Блоки!» Собака не хотела идти, веревка врезалась ей в шею, пес начал задыхаться и захрипел. Чтобы не задохнуться совсем, он поплелся за мальчиком, который двумя руками тянул его к воротам своего дома, потом вверх по лестнице на третий этаж. Тонкий шпагат до крови растер шею огромного пса. «Мама! Я привел породистую собаку!» — крикнул Пишта, втащив за собой на кухню лохматого великана. Мать даже попятилась с испугу: «Ты с ума сошел! Да она же тебе голову откусит!» — «Она смирная-смирная, как голубка. Мама, оставим ее у нас!» Жена Фицека едва пришла в себя от испуга: «Да ведь она жрет за троих. Отец убьет нас». Но, увидев израненную шпагатом шею собаки, подошла ближе, сняла шпагат и смущенно посмотрела на огромное животное, похожее чем-то на кроткого, богобоязненного старика. Погладила собаку. Дала ей кусок хлеба. Собака медленно, нежадно съела его и подняла на хозяйку влажные, грустные глаза. «Ты прав, — согласилась мать, — она очень смирная, но уведи ее, сынок, уведи… Возьми еще кусок хлеба. Погоди, повидлом его помажу, только уведи, Пишта, пока отец не вернулся. — Она еще раз погладила пса. — Не можем мы такого слона кормить…»

Пишта и с Пирошкой Пюнкешти познакомился, когда нес однажды собачку за пазухой.

Мальчик стоял на площади Кальвария перед «Народным кино». В этот день он «прифлокил» к себе маленькую собачонку и понес домой. Г-н Фицек был дома и тут же вышвырнул ее. Пишта побежал за тощей тонконогой собачкой и сунул ее за пазуху, а она в это время поцарапала ему грудь. «Ты!» — укоризненно сказал мальчик. Но не ударил ее, только щелкнул по носу — знал, что собака не виновата. «Ты! Не сердись. Отец и меня бьет, а я ведь не собака…» И Пишта босиком — светило уже теплое весеннее солнце — пошел на площадь Кальвария, неся за пазухой щуплую собачонку на тонюсеньких, будто проволочных ножках. Глазки у нее сверкали на белоснежной мордочке, точно блестящие черные пуговицы, а круги вокруг глаз темнели густо и неестественно, будто намалеванные.

Над кассой «Народного кино» висела большая афиша: «По случаю пасхи: Жизнь и смерть Иисуса Христа. 1500 метров. Цены обычные. Объяснения ведет дядя Дюла».

Пишта и все жители окраины любили это кино как раз из-за дяди Дюлы. Среди его посетителей было много неграмотных, да и те, что умели читать, не могли поспеть за быстро мелькавшими надписями. Громко бормоча, словно в церкви, читали они их вслух, потом переспрашивали, мешая друг другу. Но с тех пор как появился дядя Дюла, все сидели тихо, полагаясь на него. Дядя Дюла не очень-то придерживался скучных, по его мнению, надписей фильма. И объяснения его — доказательством тому служил смех, который то и дело перекатывался по зрительному залу, — объяснения его были не вполне невинного свойства. Господ во фраках он именовал Йошками Шобри