Мартон и его друзья - [113]

Мартонфи вынул из жилетного кармана перочинный нож. Тщательно вытер лезвие газетной бумагой. Нарезал хлеб квадратиками, ткнул ножичком в один из них и медленно, изящно, точно это был не перочинный нож, а вилка, поднес кусочек ко рту.

Лайош Балог ни на кого не обращал внимания. Он ел, и не то чтобы жадно, но, пока не покончил с завтраком, не желал ни слушать, ни смотреть ни на кого и, если кто обращался к нему, бросал только равнодушное «угу». Он огляделся лишь тогда, когда покончил со своей порцией, да и то посмотрел, как человек, вышедший на солнечную улицу после дневного киносеанса.

Худой Тибор опустил голову на левую руку, а правой рукой издали тянулся за хлебом. Хлеб ему нарезали еще дома. Парнишка ел медленно, с расстановкой, казалось, ему одному еда не доставляет никакого удовольствия. Да и вправду, когда Петер Чики покончил со своим завтраком и бросил сокрушенный взгляд на хлеб Тибора, половина хлеба у него была еще цела.

— Хочешь? — спросил его Тибор.

— Хочу, — ответил Петер, хлопнув по столу тыльной стороной могучей руки, так что доски затрещали. Лицо Петера снова широко растянулось.

«Разнообразный завтрак» подходил к концу.

Мартон встал из-за стола. Свежий воздух, хлеб с маслом, булькающая вода источника так растрогали его, что ему от всей души хотелось расцеловать своих друзей.

— Петер! Бери рюкзак! — крикнул он. — Пошли! Через полтора часа — Шоймар. Начинается бесплатный отдых!

И внезапно, неизвестно почему, ему вспомнилось реальное училище на улице Хорански: будут ли у него там такие же друзья?

Луч солнца пробежал перед пещерой. Глаза Мартона торжествующе сверкнули.

В это прекрасное октябрьское утро все они были убеждены, что замыслы их осуществятся.

ГЛАВА ПЯТАЯ, где рассказывается только о странных вещах: о том, что и Анталу Франку не вредно было бы бесплатно отдохнуть; что если бы существовал бог, он в мгновение ока убил бы Пишту и, наконец, что не только собака, но и ребенок тоскует по любви

1

Что он очень болен и уже недолго протянет, видно было яснее, всего в те часы, когда Антал Франк спал. А спал он днем.

Ночами работал в той самой воинской пекарне, куда его зачислили в первые дни войны. Работа там шла в две смены. Воинское начальство одним росчерком пера свело на нет с таким трудом завоеванный девятичасовой рабочий день, и ни профсоюзам, ни социал-демократической партии в голову не приходило протестовать. Напротив: «Дорогой товарищ! Мы не можем вмешиваться в порядок работы военных предприятий. Этого не позволяют ни военное положение, ни интересы войны. Кроме того, вспомните о фронтовых пекарях! Они бы рады-радешеньки не то что по двенадцать, а даже по восемнадцать часов работать, лишь бы дома, а не там, где летают эти убийственные пули…»

На военных предприятиях пули и в самом деле не летали, и не потому, конечно, что их жалели для подручных пекарей, а потому, что это помешало бы производству хлеба, а стало быть, и орудий, и шрапнели, и винтовок.

Но почему именно чахоточного Антала Франка зачислили на постоянную ночную работу? Собственно, по двум причинам. Во-первых, он был, очевидно, самым тихим из всех рабочих венгерской хлебопекарной промышленности и никогда ничего не просил для себя. За двадцать пять лет он привык требовать все сообща с другими и ради этих требований готов был идти даже на баррикады, как и сделал в мае 1912 года. Когда же Франк оставался один, он съеживался весь, притихал, не чувствовал в себе силы. В такую пору и болезнь брала над ним верх. О совместных же выступлениях в воинской пекарне пока и речи быть не могло.

Во-вторых, среди мобилизованных немало было пекарей-хозяйчиков, которые ради того, чтобы попасть на тыловое предприятие, регулярно снабжали пирожными, сдобой и даже деньгами все начальство, начиная от фельдфебеля и кончая майором, заправлявшим пекарней. А достигнув своего, из кожи лезли, чтобы работать только в дневную смену.

Но возможно, что Франка зачислили на постоянную ночную работу и без особых там причин. Попросту взяли да зачислили. А почему бы и не зачислить? «Антал Франк». Имя, год рождения, профессия… — другие данные никого не интересовали. Вот потому-то какой-нибудь силач и здоровяк работал все время днем, а чахоточный Антал Франк всегда ночью.

В восемь часов утра Франк, неся под мышкой положенный килограмм хлеба, плелся домой той примечательной походкой, которая со временем появляется у всех старых пекарей. Дома сбрасывал обсыпанную мукой солдатскую одежду, болтавшуюся на нем, как на вешалке, и ложился в «большую кровать», которая стояла в неуютной, полупустой комнате с окнами без занавесок. И тогда-то, при свете дня, видно было по-настоящему, как он болен. На желтом и словно все выраставшем лбу собирались капельки пота; ноздри стали прозрачно тонкие, глаза плотно закрыты, как у мертвеца; голова, поросшая реденькими русыми волосами, безжизненно лежала на подушке, и казалось, что хилой шее никогда больше не поднять ее.

В пекарне — то ли от багряных отблесков печей, то ли от привычного напряжения — лицо Франка приобретало совсем другое выражение. Глаза, словно защищаясь, все глубже и глубже забивались под лоб, а иногда грозно горели и сверкали в темно-синей оправе. Но когда Франк возвращался домой, глаза у него, как у усталой птицы, были подернуты пеленой. Франк раздевался, забирался в постель, спрашивал у жены, что поделывает сын Йошка, дочери Боришка и Этелька и, наконец, интересовался: «А ты как живешь?» Потом его разбирал надрывный кашель, обеими руками он прижимал рубаху к исхудавшему телу и тогда казался еще более немощным. Вставал в полдень к обеду, ел мало, нехотя и снова ложился. Спал недвижно. В эти часы, когда на постель сквозь незанавешенное окно падали лучи послеобеденного солнца, лицо его становилось еще более бледным, худым и измученным.