Марсель Дюшан. Послеполуденные беседы - [10]

Дюшан со своими любимыми шахматами. 1952. Фото Элиота Элисофона для журнала Life

КТ: Да, но дух соревнования присущ и искусству. Я убеждён, какие-то художники видят в других своих прямых конкурентов.

МД: Мне это кажется такой глупостью! Никакого соперничества быть не должно. Ведь бороться, кроме денег, не за что. Это лишь вариант скрытой зависти, Вам не кажется?

КТ: Наверное, кажется. Я не сильно разбираюсь в шахматах. Но критики обычно…

МД: Да и в шахматах тоже особенно денег не водилось.

КТ: Нет?

МД: Никаких денег. Вы можете играть на профессиональном уровне, но выживают лишь очень, очень сильные шахматисты. Даже в России нет чистых профессионалов. Они все там работают на стороне – и это при том, что правительство в России их поддерживает. Тут же власти полностью игнорируют шахматы. Никакой поддержки. Американская федерация сидит без гроша. И те, кто проигрывает, остаются ни с чем.

КТ: А в шахматах возможен личный стиль – подобно тому, о чём Вы говорите в искусстве?

МД: О да, разумеется. Есть разные школы, романтики, например, – и даже гипермодернисты. Забавное такое название… И новые школы противостоят старым. Но, в конечном итоге, это всё чисто умственные размышления, большой опасности разложения деньгами тут нет. А вот искусство сегодня очевидно испорчено деньгами, не так ли? Испорчено или усовершенствовано? Не знаю. (Смеётся.)

КТ: Сейчас Вы играете так же часто, как в 1940-х?

МД: Нет, я больше не играю. Способность хорошо играть с возрастом ослабевает, знаете ли. Даже чемпионы не дотягивают до былого уровня. Играют лет до 60–65, и потом всё.

КТ: Если вернуться к искусству, у Вас были настоящие друзья-художники?

МД: Настоящих – нет, никогда. У нас прекрасные отношения, несомненно, но близких связей нет. Одно время Пикабиа был таким другом, единственным даже другом, году в 1910-м, 1911-м и 1912-м. Я никогда особенно не привязываюсь к людям, не верю в задушевные беседы. Хотя мы с Вами вот уже сколько часов разговариваем! Но не верьте тому, что я говорю.

КТ: Тогда сейчас самое подходящее время спросить Вас о Вашем прошлогоднем интервью журналу Show, где Вы назвали нынешний период самой низкой точкой в развитии искусства.

МД: Ну, собственно, там нет высшего и низшего, но, боюсь, наше дорогое столетие не будет особенно в чести веков эдак через пять. В сравнении с девятнадцатым, например, его оценят где-то на уровне восемнадцатого. Восемнадцатый век считался фривольной формой искусства, легковесной, более или менее декоративной. Двадцатый я бы не назвал декоративным, далеко нет, но какой-то прочности конституции в нём нет. Искусство создаётся очень скоропортящимися средствами. Используются никудышные пигменты – причём всеми; я сам ими пользовался. Так что довольно скоро они просто испарятся. Опять же, краска всё время шелушится, и картины приходится постоянно реставрировать и подлатывать. И реставраторы, разумеется, отчасти разрушают их, перебарщивая с таким латанием. Когда краска отшелушивается, чешуйки надо подклеивать, а это изменяет картину. Даже моё «Стекло»[17] – вещь бренная, оно легко бьётся, хотя трещинам и можно помешать расползаться, а те, что уже появились, ему не вредят: вы просто принимаете их, не обращаете на них внимания, вглядываясь в то, что кроется за трещинами. Но моё общее впечатление от всего этого – искусство на скорую руку.

КТ: Да, сиюминутное такое.

Большое стекло (Невеста, раздетая её холостяками, одна в двух лицах). Нижняя часть. Стекло, масло, закрепитель, свинцовая фольга, проволока, пыль

Обложка посвящённого Дюшану номера журнала Vogue. Июль 1945

МД: Сиюминутное искусство, ему нет дела до будущего или прошлого. Думаю, это определяет всё столетие, от фовистов и дальше. В результате медленная работа считается плохой – картина должна занимать от силы один вечер. Иначе ты выглядишь ослом. То есть считаться с тобой никто не будет. И вот с этим я смириться не могу. Я вообще считаю, что делать ничего не надо, но если уж ты за что-то берёшься, то делать это надо не за пять минут или пять часов, а за пять лет. Я думаю, есть в неспешности исполнения задатки того, что в итоге у вас получится что-то долговечное в плане выразительности – шанс на то, что важной эту вещь сочтут и пять веков спустя.

КТ: В этом смысле Ваше собственное творчество выглядит прямой противоположностью духу времени.

МД: Да, потому что я так мало чего создал, и каждая вещь заняла у меня довольно много времени.

II

КТ: Вы как-то сказали, что «Кофемолка» – ключ ко всему остальному Вашему творчеству. Давайте остановимся на этом поподробнее.

МД: Да – но я никогда её таким образом не задумывал. В конце 1911 года мой брат, скульптор Дюшан-Вийон попросил меня нарисовать что-нибудь небольшое для его кухни. Сейчас, наверное, в порядке вещей украшать кухню картинами, но в то время это было скорее необычно. Он попросил о том же Глеза, Ла Френе, Метценже – человек пять-шесть, – и задал размеры картин, поскольку они должны были уместиться над раковиной. Ну, и я просто решил нарисовать ему ручную кофемолку – что-то близкое к теме. В итоге вместо реалистичного, фигуративного изображения машины для размалывания кофе у меня получилось описание её механизма. Вы видите шестерёнку, видите ручку сверху, есть даже стрелка с указанием направления поворота – то есть, понимаете, там уже заложена идея движения плюс идея двухчастной композиции машины, из которой потом вышли более поздние элементы, в «Большом стекле». Мне всегда нравилась эта картина.