Марокко - красная земля - [33]

Наступили сумерки. Нас попросили к столу. Столом служили уже знакомые два матраца, разложенные под фиговым деревом и покрытые красивыми коврами. Вода для омовения рук и ног была подана раньше. Босые, скрестив ноги, расселись мы на коврах пировать.

На блюде был подан кускус, разновидность ячменной каши, уложенный в форме большой пирамиды с отверстием посредине, куда наливают жир и бросают куски мяса. Все едят из одного блюда одной рукой, правой. Кончиками пальцев берешь горсточку каши, на повернутой кверху ладони ловким движением скатываешь из нее шарик, затем, поставив вертикально ладонь, большим пальцем передвигаешь к указательному и проворно заталкиваешь в рот. Искусством этим я овладел в совершенстве.

Время от времени хозяин доставал из середины пирамиды кусок мяса, ловко, пальцами одной руки отрывал его от костей, разминал, чтобы оно стало мягким, и, приготовленное таким образом (остается только глотать), вкладывал гостю в рот. Верх вежливости! Версаль!

Торжественно, с довольной улыбкой, без гримасы отвращения, приходилось проглатывать. Нельзя быть грубиянам!

О, неоценимое сокровище — искусство владеть собой!

Кускус мы запивали кислым молоком — овечьим или козьим. Потом была жареная баранина. Великолепная! И, конечно, без ножа и вилки.

После баранины — кофе. Пили мы его уже у костра, потому что наступила ночь.

Сытые до отвала, начали готовиться ко сну; здесь же. где и ели, — под фигой. Остатки от нашего угощения, и довольно значительные, отдали погонщику и зятю мука-дама, потому что гостями считались только я и мой махазни; а уж то, что осталось после них, пошло женщинам. И это была для них большая честь — лакомиться тем, что ели мужчины и гости!

Берберская женщина пользуется значительно большей свободой, чем арабка, не носит чаршафа, может беседовать (в присутствии своих мужчин) с посторонним, но и она не больше чем женщина.

Спать меня и махазни положили посредине, а по бокам легли мукадам и его зять (у старика был когда-то сын, но он погиб). Я потихоньку спросил у махазни, зачем они спят вместе с нами.

— Чтобы с нами ничего плохого не случилось. Если дикий зверь, змея, скорпион или враг в человеческом облике нападет, они своими телами защитят нас, — ответил он не без гордости, поскольку это были и его родные места.

Чудесное гостеприимство!

Утром, после завтрака, мы тронулись в путь. Старый мукадам провожал нас 9 километров — до границ своего дуара, до самого отдаленного пастбища. Мои протесты не помогали; так велит закон гостеприимства.

Только на границе дуара я мог отблагодарить его. Я не был ни купцом, ни владельцем богатого каравана, не было у меня ни ковров, ни очень высоко ценимой в горах соли, ни оружия, ни полотна, ни животных, поэтому подарком моим явились обыкновенные французские деньги. Подарком, но не платой! За гостеприимство платы не берут.

Если бы я был бедным, больным или раненым, меня бы так же приняли, накормили и проводили. Если бы полагали, что я богат, но не отблагодарил за гостеприимство, меня бы так же вежливо проводили до границ владений, но дальше, уже на чужой территории, зарезали, как барана, забрали бы все, что у меня было, а мое тело оставили бы на съедение псам и коршунам.

Два дня спустя мне пришлось ночевать в горном дуа-ре, расположенном выше остальных. Он находился выше 3 тысяч метров над уровнем моря. Несколько каменных хат, несколько мужчин и ни одной женщины. Молчаливые, недоверчивые, недовольные пришельцами. Только правила гостеприимства мешали им проявить враждебность. Махазни сказал им, что я — не француз. Я разобрал только, что он твердил слово Булония (Польша), но они не слышали о такой стране, и к тому же плохо понимали или делали вид, что плохо понимают моего махазни и погонщика.

Вокруг были высокие голые скалы, в расщелинах лежали пласты снега. Чем здесь жили эти люди — неизвестно. Ели мы то, что принесли с собой. Хозяева были слишком бедны, чтобы угощать нас. Заинтересовала их спиртовка, горевшая на сухом спирте. Лица их несколько прояснились лишь после того, как я предложил им табаку. Еды они не приняли. А когда я пытался их фотографировать, они либо отворачивались, либо закрывались бурнусами. Они были похожи на монахов: коричневые бурнусы, бороды и усы, а головы бритые.

Утром, перед тем как двинуться дальше, я побежал поглядеть на большой пласт оледеневшего снега, лежавший невдалеке. Оказалось, что ручеек просверлил в нем туннель длиной в несколько десятков метров. Я решил рискнуть пройти по нему. Хозяева кинулись удерживать меня.

— Они говорят, что там обитают злые духи, — объяснил мне Бу Рагим, тоже обеспокоенный.

— Руми не боится духов, — ответил я и двинулся в туннель.

Двадцать минут спустя я вернулся, неся в руках несколько красивых красных маков, которые росли с другой стороны ледяного туннеля — на клочке хорошо прогреваемой солнцем земли.

Я и без переводчика понял, что они говорили:

— Марабут! Марабут!..

Мы тронулись в путь. Это был единственный дуар, откуда нас никто не провожал. К вечеру мы добрались до высокого перевала. Атлас крутой, но со стороны Атлантического океана он подымается к тучам более отлого, а в сторону Сахары обрывается отвесной стеной.