Марлен Дитрих - [147]

Меня охватила ярость. Друзья и коллеги, самые энергичные и смелые, наполнявшие Берлин искрами жизни, ушли. Со мной, вполне вероятно, произошло бы то же самое, если бы я не уехала за границу. Или, возможно, позже, если бы я вернулась в Берлин. Обожание Гитлера не предотвратило бы его самоубийство.

Проглотив бесполезные слезы, я вернулась к нашей компании, умасленной дешевым алкоголем и вовлеченной в жаркую дискуссию.

– Мы станем другими, – страстно заявила я, как будто пыталась убедить саму себя. – Ничто не может отвратить артиста от творчества.

– Когда не осталось другого выбора, что еще мы можем сделать? – сказала Камилла и потянулась за своим стаканом с водкой. – Я, конечно, намерена и дальше быть актрисой. Мы уже добрались до самого дна, как с этой бутылкой, судя по ее виду, так что теперь должны начать карабкаться вверх. Германия – это феникс. Она возродится из пепла.

Я в раздумье посмотрела на нее:

– Так ли?

– Никто не мешает нам на это надеяться. – Она чокнулась со мной. – За отсутствующих друзей.

Я постепенно напивалась. В какой-то момент один гость упомянул известного мне продюсера из ревю Нельсона, который сейчас ставил одобренную союзниками версию «Трехгрошовой оперы» Вайля. Услышав это, я вскочила на ноги, взболтнув джин в стакане, и выкрикнула:

– Я куплю театр! Отремонтирую его, и мы с Камиллой будем звездами в новой постановке «Двух галстуков-бабочек». У всех здесь будет работа!

Компания зааплодировала. Только когда я развернулась к Камилле, та лукаво посмотрела на меня и возразила:

– Мы еще не слишком длиннозубы[79], чтобы играть девушек из шоу?

Допив залпом свой джин, я неверным шагом пошла на кухню готовить Ersatzkaffee[80]. Потом угощала всех американскими сигаретами и раздавала направо и налево советы, как вместе мы можем вернуть горькую радость веймарских дней, пока большинство гостей не отрубились.

Хотя Камилла и приняла на грудь больше моего, но осталась трезвой. Я проводила ее до дверей, чтобы пожелать спокойной ночи, и вдруг она приложилась своими пахнущими джином губами к моим. Потом отстранилась и с озорным видом сказала:

– Мы никогда не были с тобой вместе. За это я тебя тоже ненавидела.

– Так оставайся. – Я погладила ее запястье. – Мама ночует у соседей. Побудь со мной.

– О нет, для этого мы уж точно старые клячи. Пусть наша близость остается тем, чего ты никогда не хотела, а я буду хотеть всегда. Мы потеряли слишком многое, чтобы жертвовать своими сожалениями.

Больше я никогда ее не видела.

Камилла подняла воротник и растворилась в ночи, и я поняла: она не пропадет. Она продолжит выживать. Такие женщины никогда не терпят поражений.

Камилла была одной из наших хороших немок.

На следующей неделе, пока я совершала короткий военный тур за пределами Берлина, умерла мама. Это случилось 6 ноября, за несколько дней до ее шестьдесят девятого дня рождения. Как и у дяди Вилли и моего отца, у нее остановилось сердце. Это произошло внезапно. Безболезненно. Как она сказала бы, свершилась Божья воля.

Кладбище в Вильмерсдорфе, где мама похоронила дядю, было разрушено, поэтому яму вырыли на прилегающем к нему участке, покрытом грязным снегом и пеплом, а гроб сколотили из разобранных школьных парт. Несколько солдат вызвались помогать мне. Когда они опускали гроб в могилу, я печально размышляла о словах Камиллы.

У нас действительно не осталось почти ничего, чтобы приносить в жертву еще и свои сожаления.

То, что мне не удавалось проводить с матерью больше времени, стало моим сожалением. Она была моей единственной связью с родиной, последним человеком, напоминавшим мне, кто я. Магазин Фельзингов был разрушен. Несмотря на обещание, я не могла спасти его. Русские выставили невыполнимые условия. Или я отремонтирую разрушенное здание, или его сровняют с землей. Половину города уже утрамбовали бульдозерами, сметая загубленное прошлое, чтобы освободить место для бетонно-стального будущего. У меня не было средств, чтобы удовлетворить их требования, а даже если бы и были, какой в этом смысл? То, чего так боялась мама, уже произошло. Наше имя исчезло. Все, что я могла сделать, – это не наносить ему большего бесчестья.

Стоя под льдистым дождем вперемешку со снегом, я наскребла горсть земли и бросила на гроб, а потом прочитала стихи, которые мама однажды вышила и повесила над камином:

Люби, пока дано любить!

Люби, коль можешь удержать!

Настанет час, настанет час,

Раздастся над могилой плач.

Пора было прощаться. Здесь мне больше нечего было делать. Я уехала из Германии много лет назад.

Но когда я повернулась, чтобы уйти, а солдаты стали забрасывать гроб мокрой землей, я услышала голос матери так отчетливо, будто она стояла рядом со мной:

– Tu etwas, Лена. Делай что-нибудь.

Глава 12

Я думала о том, чтобы продать свою пилу, платья и чулки, заложить остатки украшений, припрятанных в Швейцарии, и повернуться спиной к Голливуду. Жить я могла бы в Париже. Германия больше не была моим домом, а Америка – той страной, где я хотела бы окончить свои дни. У меня там не было даже постели, в которой я могла бы умереть.

Зато был муж, которого я должна поддерживать. Вернувшись в Нью-Йорк, я обнаружила, что здоровье Руди пошатнулось. Его преследовали постоянные легочные проблемы, что держало Тамару в напряжении и беспокойстве. Как и мне, ему тоже посоветовали бросить курить. Как и я, он отказался.