Марлен Дитрих - [148]

– Мне придется вернуться, – сказала я Тамаре. – Я должна работать, чтобы быть в состоянии оплачивать счета.

Она помогла мне разобрать вещи и устроиться в свободной спальне.

– Ты этого хочешь? – спросила Тамара.

Сидя на краю кровати, я вздохнула:

– Я не хочу ничего, только спать, так что сейчас именно это и сделаю. А там увидим, что принесет нам завтрашний день.

– Очень похоже на Скарлетт О’Хару. Может быть, сделают ремейк «Унесенных ветром». Ты могла бы играть женщину, которой приходится воссоздавать разнесенное бомбами кабаре. Это было бы в духе времени, тебе не кажется?

Я засмеялась и провалилась в сон. Проспала двенадцать часов кряду. Я настолько была вымотана путешествиями и печалью из-за матери, что мир для меня покрылся мраком. Когда я очнулась, шея болела от мягкой горы подушек, а у постели стояла Тамара с чашкой кофе и телеграммой.

– От мистера Уэллса. В следующем месяце он устраивает у себя дома вечер. Там будут все знаменитости, руководители студий и прочие важные персоны. Ты приглашена.

– Голливудская вечеринка? – простонала я, беря у нее чашку. – Я не в настроении.

– Нет? – Тамара скрестила на груди руки, телеграмма так и торчала у нее между пальцами. – Тогда, полагаю, тебе безразлично, что сама королева объявила об уходе и ей предписано в последний раз появиться на публике.

Я обожгла губы кофе.

– Там будет Гарбо?

– Собственной персоной, – кивнула Тами. – Собирать твои вещи?

Это было нереально.

Китайские фонарики висели над освещенной террасой из плитняка и над бассейном. Столы, застеленные девственно-чистыми скатертями, были уставлены закусками. Маленький оркестр негромко наигрывал новейшие популярные мелодии. Красивые официанты в коротких белых жакетах и наглаженных брюках циркулировали по залу с большими плоскими блюдами и охлажденным шампанским. Отсюда война казалась еще более далекой, чем из Нью-Йорка. Всего несколько знакомых лиц облегчали мое чувство неловкости: Бетт в ужасном платье из тафты и с кроваво-красной помадой на губах; Гэри с седеющими висками и довольной улыбкой (он получил награду Академии за роль в фильме «Сержант Йорк»); Джон Уэйн, который распускал руки, когда никто не видел; и Мерседес, проворковавшая:

– Все просто умирали от желания увидеть тебя. Никто не верил, что ты придешь. Но я не сомневалась в этом. Берлинская Венера не станет уклоняться от битвы. Она встретит врагов в полном блеске, с венской пилой между колен.

– Они мои враги? – Я взяла узкий бокал с шампанским у официанта и подумала про себя: хорошо бы здесь было что-нибудь покрепче. – Мне казалось, мы здесь в кругу друзей, – произнесла я.

– Это Лос-Анджелес, – прищелкнула языком Мерседес. – Здесь даже наши друзья – враги.

Более правдивые слова редко кто-нибудь произносил.

Я прибыла сюда на прошлой неделе. Орсон и его жена взяли меня под свое крыло. Рита стала международной сенсацией. За роль искусительницы Гилды ее, появившуюся на экране в соблазнительном, похожем на сорочку платьице из черного атласа и с пышной рыжей гривой, обожала публика и критиковали цензоры. Мне, чтобы сняться в такой роли, пришлось бы сделать пару подтяжек лица. Но в душе Рита была искренней, простой девушкой, которая любила танцевать и хотела иметь семью. Испанское происхождение и связанная с ним тяга к домашней жизни плохо соотносились с блуждающими взглядами Орсона. Однажды вечером она призналась мне, что знает: он ей неверен. Когда я ответила, что неверность не означает недостатка любви, она возразила:

– Но отказ покупать мне дом означает. Понимаете, все это арендовано. Даже мебель. Он говорит, что не хочет ответственности, так как это мешает его свободе. – Рита насупилась. – Зачем вообще жениться, если не хочешь брать на себя ответственность?

Я это никак не прокомментировала. Едва ли меня можно было привести в качестве примера, хотя в своей наивности Рита, кажется, считала нас с Руди образцовой парой.

– Так много лет вместе, – вздыхала она, помогая мне тем вечером наносить макияж, выщипав предварительно волосы вдоль линии их роста, чтобы сделать зрительно более высоким мой лоб, и пояснив: – Студийная уловка.

Она улыбнулась, показав на свое собственное «возвышенное» чело, и принялась подводить мне нижние веки белым карандашом, чтобы усилить их сияние. Потом приделала мне накладные ресницы, которые постригла так, что они приобрели текстуру перьев, – сама я приехала в плачевно неподготовленном виде, – и одолжила свою алую помаду.

Когда макияж был закончен и я, виляя бедрами, влезла в лазурно-голубое атласное платье с бриллиантовыми застежками на лямках, Рита зааплодировала:

– Обалдеть! Они позеленеют от зависти, когда увидят, какая вы красивая.

– Настолько позеленеют, что предложат мне работу? – Я посмотрелась в зеркало, проверила, нет ли на зубах следов от помады. – Меня теперь считают скорее старой боевой лошадью.

– Это неправда! – возмутилась Рита. – Такие женщины, как вы, не стареют. Вы созреваете, как вино.

Я обняла ее:

– Это ты – вино, Liebchen. Я всего лишь аперитив.

Рита отвела меня вниз, сжимая пальцами мой локоть.

– Ну, теперь запоминайте, что они скажут, – шепнула она, а я, переполненная чувствами, застыла перед выходом на террасу.