Марлен Дитрих - [123]

– Что мы можем еще? – говорила я. – Мы не солдаты. Я не умею стрелять из пистолета.

– И никто из присоединившихся к Сопротивлению не умеет, – отвечал Жан. – Не нужно быть солдатом, чтобы научиться пользоваться пистолетом или выступать за правое дело.

– Может быть, тебе и не нужно, но у меня есть муж и дочь, которых я должна поддерживать, и моя семья в Германии…

– Бах! – рыкнул Габен, оборвав меня. – Все твои родные в Германии стали нацистами, кричат «Хайль Гитлер!» и смотрят, как выселяют евреев. – Он залпом допил виски – любил «Джонни Уокер», слишком, как считала я. – Я думал, ты теперь гражданка Америки, – продолжил Габен издевательским тоном. – И все же каждый раз, как я завожу разговор о войне, ты ведешь себя так, будто тебя выслали из Германии вчера.

– Я гражданка Америки, – подтвердила я, слишком устав от работы и приготовления еды для наших друзей, чтобы спорить с ним.

Он намеренно игнорировал тот факт, что я могла считать себя одновременно американкой и немкой и мне не нужно было отдавать предпочтение той или другой стране.

– Америка не воюет, – напомнила я.

– Пока! – Габен стукнул стаканом об стол. – Но это продлится недолго. А ты продолжай. Продавайся, как шлюха, Голливуду. Но меня ничто не остановит.

Он дотащился до дивана и рухнул на него. Там и остался на всю ночь, продолжая напиваться до полного ступора. Я вздохнула свободнее. В такие моменты он меня раздражал, а потому я ушла в спальню, не желая препираться с ним, потому что Хайдеде из своей комнаты могла услышать нашу ругань. Лежа без сна, я внимала храпу Жана, доносившемуся из гостиной, и спрашивала себя: с чем связана моя настойчивость? Он был своенравен и вспыльчив, ему не нравилось все. Он перевернул мою жизнь вверх дном. Сколько еще понадобится времени, чтобы он начал ненавидеть меня?

Или я – его?

Такая перспектива ужасала меня. Утром, перед отъездом на студию, я приготовила Жану завтрак и прибрала его одежду, которую он по привычке разбрасывал всюду, где бы ни оказался. Он спал, источая запах перегара. С «Джонни Уокером» было покончено. Я решила не покупать новую бутылку: если Габен и дальше будет поглощать столько алкоголя, то может никогда не довести до конца ни одно из своих начинаний. Мне пришлось растолкать его. Ворчливый с похмелья, он проигнорировал мое нежное воркование и тарелку с омлетом, встал и, пошатываясь, отправился в душ.

В тот вечер я пришла домой позже обычного, после визита к Ремарку, который погрузился в очередную депрессию. Габен встретил меня, кипя яростью.

– Putain![72] – завопил он и выплеснул на меня содержимое своего стакана. – Весь вечер я ждал тебя, а ты… Где ты была? Наверное, с этим жалким немецким писателишкой. Или с американским ослом Уэйном, или еще бог знает с кем! Assez![73] С меня хватит! Или они, или я! Решать тебе.

Я была так ошарашена этой атакой, алкоголь из его стакана пропитывал мое кашемировое пальто, что в тот момент не сообразила: все это не имеет никакого отношения ни к Ремарку, ни к Уэйну.

Придя в ярость от грубости Габена, я бросила ему первые пришедшие в голову слова:

– Это мой дом и моя жизнь. Я встречаюсь, с кем хочу.

Рука Габена взметнулась вверх. Я не успела уклониться, он дал мне пощечину. Ошалев от этого, я в ответ стукнула его кулаком. Сильно. Он отшатнулся назад, а потом бросился ко мне с багровым лицом, и тут из спальни раздался крик Хайдеде:

– Нет! Стой!

И Габен замер.

Я пробралась мимо него и подбежала к своей семнадцатилетней дочери.

Габен неотрывно смотрел на меня, а я заключила дочь в объятия. Волосы у него надо лбом были всклокочены, все тело сжалось, и с видом удивленного ребенка он сказал каким-то чужим голосом:

– Хватит. Не могу больше… Я… я должен вернуться во Францию.

Щека горела. Я даже чувствовала, как она пухнет. Нужно было приложить лед, ведь рано утром – гримироваться.

– Давай! – крикнула я ему. – Плыви во Францию! Прямо сейчас!

Я отвела Хайдеде в спальню и попыталась успокоить, уверяя, что со мной все в порядке, что это была всего лишь маленькая стычка и Жан пьян. Дочь плакала, несмотря на мои утешения, и я сама была близка к слезам, внутри разверзлась пропасть. До сих пор единственным мужчиной, которого я ударила, был фон Штернберг, но он никогда не посмел бы ответить мне тем же. Тогда я поняла, что мои отношения с Габеном подошли к концу – связующая нить перетерлась. Это нужно было прекратить ради нас обоих, и все равно я не находила для него слов осуждения. Я винила войну, нацистов, его ужасное разочарование во всем и всех. Когда я услышала, что он ушел, не сказав ни слова, даже не попытавшись извиниться, у меня перехватило горло – захотелось выть.

На следующее утро я сказалась больной. Потом связалась по телефону с Жаном Ренуаром и переговорила со всеми нашими общими знакомыми. Габен не появлялся на съемочной площадке, но позже пришел домой к Ренуару. Протрезвевший и осознавший свою вину, он позвонил мне и попросил прощения, но сказал, что ко мне не вернется. Потребовал прислать его вещи. Я сделала это, но расстаться с аккордеоном и картинами отказалась. Жан горько усмехнулся в трубку: