Марлен Дитрих - [122]

До сих пор я не интересовалась, кто мои соседи, – вокруг было полно людей из Голливуда, – поэтому связалась со своим агентом, чтобы навести справки. Это заняло несколько дней, но когда Эдди перезвонил мне, то с тревогой в голосе сообщил:

– Полоумная леди в соседнем доме – Гарбо. Это один из ее домов.

– Невероятно! – воскликнула я.

В ближайший выходной около четырех часов дня я вместе с Габеном совершила заплыв нагишом в бассейне и стала ждать. К моему разочарованию, наша любопытная королева «МГМ», которую я до сих пор так и не видела, не появилась. На следующей неделе грузовики, на каких перевозят мебель, приехали и укатили. Соседний дом был сдан другим людям.

Безрассудная страсть к Габену начала раздражать меня. Поползли слухи, что мы с ним любовники. Меня это не волновало, зато весьма беспокоило Эдди, который без конца напоминал: все знают, что я замужем. Меня же больше тревожила собственная непробиваемость, ведь в прошлом я старалась если не скрывать свои связи, то, по крайней мере, не афишировать их. Желание иметь рядом кого-то и то, что я охотно потакала этому желанию, было новым для меня. Я и прежде теряла голову – с Руди, перед тем как мы поженились, и, позже, с фон Штернбергом, когда тот создавал мне имя. Но с Габеном все было иначе, как будто он влил в меня какую-то текучую энергию, которую я не могла удержать. Стоило ему войти в комнату, как внутри у меня все вздрагивало. Я думала, он мне подходит, как та самая родственная душа, присутствие которой придает такую мощь киношным фантазиям; как компаньон, над которым я никогда не буду доминировать, – с такой же, как у меня, сильной волей и одновременно с уязвимостью сироты. Он вызвал в моем воображении картины совместного старения, притом что я никогда не думала о постоянных отношениях ни с кем, кроме Руди. И когда я представила себе, как скажу Габену, что хочу носить его ребенка, то поразилась тому, как далеко увлекла меня фантазия. Это был самый старый на свете трюк с целью удержать мужчину, и я была уже не в том возрасте, чтобы снова стать матерью, даже если такое и было возможным, что, как я строго сказала самой себе, таковым не являлось. Для меня – нет. Одного ребенка достаточно, учитывая, как плохо я проявила себя с Хайдеде.

Мой муж сразу все почувствовал, когда позвонил мне из Нью-Йорка и я сказала ему, что Габен живет у меня. Последовала долгая пауза, после которой Руди спросил:

– Ты влюблена в него?

– Я… я не знаю. – Мне не хотелось признавать, какое смятение царит у меня в душе. – Я могла бы. Или влюбилась бы, если бы позволила себе это.

Руди вздохнул:

– Ты дашь мне знать, если позволишь?

В его голосе звучала такая покорность, что я выдавила из себя смешок.

– Что? И бросить мой парашют? – съехидничала я. – Он ведь хочет ехать сражаться с нацистами. Кто знает, надолго ли у нас это?

Я не могла произнести такое вслух, но сама стремилась к продолжению. Днем Габен был мрачнее тучи, уносился на студию, чтобы сниматься в картине, которая ему совсем не нравилась. А по ночам он прилеплялся ко мне так, будто собирался раствориться у меня под ребрами. Я готовила для него мясной тартар и луковый суп; наполнила дом свежесрезанными гладиолусами и пела французские песенки, чтобы он чувствовал себя как в Париже, как будто маленький кусочек его страны был здесь, с нами. На ужин я приглашала его соотечественников: Шарля Буайе, режиссера Рене Клера и кроткого Ренуара. Мы играли в карты, рассказывали анекдоты, танцевали и пили анисовку. Я демонстрировала свои таланты в игре на музыкальной пиле, отчего Габен кривился. Буайе позаимствовал на съемочной площадке скрипку, которая звучала ужасно. Я настроила ее и потчевала гостей неуклюжим исполнением Баха, что вызывало у Габена улыбку.

И все же, несмотря на защитный покров, который я накинула на нас, чтобы уберечь своего любимого от боли, Габен ярился – на нацистов и собственную трусость, ведь он покинул свой народ и не мог себе этого простить; на унижение Франции и свое собственное унижение – ему приходилось работать на Голливуд и исполнять роли, которых он не хотел, в стране, которую считал апатичной. Его картина провалилась, в то время как мои «Семь грешников» удались. Успех был не такой, как у «Дестри», но достаточный для того, чтобы меня взяли на роль злоязычной подружки гангстера в фильме «Энергия».

– Что мы здесь делаем? – вопрошал выпивший больше, чем нужно, Габен, после того как наши гости расходились. – Играем в глупые игры и снимаемся в идиотских картинах, когда в Европе люди умирают. Мы тоже трусы. Все мы. Мы должны сражаться, а не набивать кошельки американских толстосумов.

Это была его литания. Габен возмущался, но потом опять подписывался на съемки в очередной картине, потому что, как он говорил, копил деньги, чтобы присоединиться к борьбе. Я пыталась убедить себя, что мой любимый никогда не бросит американское изобилие ради ужасов охваченной войной Европы. Но он произносил свои напыщенные речи все чаще и, хотя мы жили вместе, редко делил со мной текущие расходы. Я стала задумываться, не обманываюсь ли, полагая, что он все-таки больше беспокоится о собственной безопасности, чем было на самом деле.