Марлен Дитрих - [125]

– Я Бетт Дэвис. Говорят, вы ненавидите фрицев так же, как я. Это правда?

Шел 1942 год. Я снималась в фильме «Питтсбург», моей третьей картине с Джоном Уэйном. Исполняла роль женщины, оказавшейся зажатой в тисках между двумя шахтерами, одного из которых играл любовник Кэри Гранта, мой друг Рэндольф Скотт. Я взялась за эту роль, чтобы работать с Джоном, слава которого стремительно рвалась вверх, и еще потому, что эта картина давала мне шанс сделать что-то патриотическое: в центре сюжета было сталелитейное производство Питтсбурга, а его поддержка после Пёрл-Харбора составляла часть американских военных усилий.

Моя печаль не исчезла. Габен в конце концов отправился во Францию через Марокко, чтобы присоединиться к Сопротивлению. Он забрал с собой свои голливудские сбережения. Когда Жан позвонил мне и сообщил об отъезде, я попросилась проводить его в Нью-Йорк. Мы прожили вместе неделю в одном номере в отеле, гуляли по городу, а потом я посадила его на корабль, после чего рыдала на плече у Руди. Я так и не смогла признаться, что влюблена, – отказывалась, но Руди почти ни о чем не спрашивал, и это заставило меня подумать, что он, как и Ремарк, испытал облегчение. Муж мог не задавать вопросов, но моего отчаяния было достаточно, чтобы он понял: моя страсть может угрожать нашему браку, даже если в глубине души мне уже было ясно, что наша с Габеном история закончилась. Тамара ходила вокруг нас на цыпочках, чтобы не беспокоить, но я сократила свой визит до минимума. Тами снова начала страдать от приступов тревожности, и я не хотела усугублять ее состояние, монополизируя внимание Руди.

К моменту моего возвращения в Лос-Анджелес Голливуд скорбел по актрисе Кэрол Ломбард, жене Кларка Гейбла. Она погибла в авиакатастрофе, совершая тур по воинским частям. Я встречалась с Кэрол на разных студийных мероприятиях и наслаждалась ее дерзкой красотой, заигрывала с ней, а она лишь отшутилась, сказав: «Если бы мне была нужна подружка, на вас я бы обратила внимание в первую очередь». Гейбл был безутешен. Кэрол стала нашей первой жертвой войны, и ее смерть доказала, что даже звезды не защищены от катаклизмов.

И вот передо мной стояла Бетт Дэвис, ведущая драматическая актриса и первая женщина – президент Академии кинематографических искусств и наук. Широко освещавшийся в прессе судебный процесс, затеянный Бетт, чтобы освободиться от контракта с «Уорнер бразерс», но проигранный, сделал эту женщину маяком надежды для актрис повсеместно. От ее радикальных высказываний по поводу равенства у корпоративных боссов крутило животы.

– Я тоже фриц, – сказала я. – И не испытываю ненависти ко всем своим соотечественникам. Не все мы нацисты.

Она обдумала это, закурив шестую сигарету за такое же количество минут. Мы сидели в клубах дыма. Наблюдая за тем, как Бетт попыхивает сигаретой, я вспомнила: говорили, когда она подписала свой первый контракт, ей пришлось бороться с убеждением студии, что ей никогда не играть главных ролей. Со своими пикантными чертами лица, костлявой фигурой и беспрестанным курением (мое пристрастие к этой привычке на ее фоне казалось умеренным), которое иссушало кожу, делая ее похожей на пергамент, Бетт Дэвис противоречила самой идее гламура, как я ее понимала. В случае с Бетт гламур был излишен. Она обладала качеством, которое многие искали, но мало кто имел: неотразимым магнетизмом. Бетт была на шесть лет моложе меня, но уже получила две награды Академии. Очень податливая по натуре, она проявляла недюжинную проницательность, избегая проб на типичные роли, борясь за сложные, нестандартные, на какие я никогда не решилась бы заявить себя.

– Но вы ненавидите нацистов, – сказала моя гостья после паузы, часто моргая. Она сплюнула сквозь зубы табачные крошки. Явно не как леди. И это восхитило меня. – Я слышала, – продолжила она, – mein führer пытался соблазнить вас на возвращение в Германию большими гонорарами и возможностью выбрать любого режиссера. Вы сказали «нет».

– Он не делал мне предложений, – ответила я, в свою очередь уступая позыву закурить.

Не успела я вытащить зажигалку «Картье» – подарок Джона с его монограммой, – как Бетт выхватила ее у меня и дала мне прикурить.

– Это его министр пропаганды, – уточнила я. – И я выбрала режиссера. Они не обрадовались.

Бетт хохотнула. Смех у нее был грубый, хриплый от курения и резкий, как гонг.

– Фон Штернберга, я полагаю?

– Кого же еще? – улыбнулась я.

– Скоты. С ними и японцами мы скоро будем носить кимоно и целовать Гитлера в зад, если в ближайшее время не вступим в войну. У Рузвельта много дел, но он не может и дальше игнорировать войну в Европе. Мы уже потеряли Францию, Польшу, Чехословакию, Бельгию, Норвегию, Грецию и Голландию. Нацисты бомбят Лондон, а фашисты в Италии и Испании с ними заодно. Вы слышали о евреях? – резко спросила она.

Я сглотнула:

– Слышала, что их отправляют в гетто.

– Не просто в гетто… – Бетт затушила окурок и немедленно вставила в рот новую сигарету. – Поговаривают о лагерях. Но не о таких, какие мы устроили здесь, чтобы содержать американских японцев, хотя и это не слишком здорово. – Она нахмурилась. – У них настоящие трудовые лагеря, где евреев используют как рабов. «Свободная Франция» рассказывала об этом, пытаясь донести до мира правду, но никто не обращает внимания. А тем временем тысячи людей исчезают. Это возмутительно.