Маркос Рамирес - [88]
В механических мастерских Тихоокеанской железной дороги я поступил учеником в компрессорный цех; для начала мне положили по пятьдесят сентаво в день. Начальником цеха был дон Артуро — седой старикашка, сгорбленный и одноглазый. С ним работали двое молодых рабочих и подручный парень, по имени Родриго. Этот самый Родриго, веселый, беззаботный шалопай, с первой же встречи сделал меня жертвой своих грубых шуток и зачастую посылал покупать ему то кофе, то сигареты.
Одетый в новенький комбинезон, я готовился стать вскоре механиком…
Разумеется, я гордился своим новым положением и любил поважничать перед другими мальчишками. Одетый в новенький комбинезон, я готовился стать вскоре механиком и чувствовал себя настоящим мужчиной. Вечером я не забывал испачкать одежду, вымазать руки и лицо, чтобы пройтись по улицам, как заправский механик, важно выпятив грудь и напихав в карманы комбинезона грязной пакли, которой рабочие вытирали руки.
Однако вскоре я понял, что в цехе мало чему можно научиться; работа здесь в сущности пустяковая, решил я. Ни огромных машин, ни тяжелых молотов — словом, ничего увлекательного. Все сводилось к нудной работе по подгонке клапанов и налаживанию насосов, вентилей, шлангов и воздушных тормозов. И зачастую, пока старик механик возился с каким-нибудь клапаном, остальные зевали и только зря убивали время. В такие часы безделья я мастерил для себя кольца и кастеты из железного лома и шлифовал и полировал их до зеркального блеска, а затем воронил. Порой я убегал в соседние цеха, чтобы разузнать, какие там ведутся работы.
Меня особенно интересовал моторный цех, где рабочие налаживали и опробовали скоростные линейные автодрезины. Я восхищался токарными станками и миллиметровой точностью в работе токарей и судил о важном значении этой работы по высоким заработкам рабочих. Мне нравился оглушительный грохот котельной; помогая клепальщикам, я охотно залезал в котел паровоза, чтобы изнутри с помощью подпорки поддерживать заклепки. И всякий раз, вылезая из темного котла вспотевший, измазанный ржавчиной, я жадно вдыхал воздух и чувствовал себя очень важным и нужным.
Но больше всего меня восхищала кузница. Как зачарованный, часами глядел я на алые языки пламени, буйно вырывавшиеся из кузнечного горна, на огромные бруски раскаленного железа, сыпавшего ослепительные брызги и менявшего форму под тяжелыми, точными ударами мощного парового молота. Я отдавал дань глубокого уважения и восторга могучим кузнецам — всегда таким суровым, потным, почерневшим от сажи, никогда не расстававшимся с грязными кожаными фартуками. Я завидовал мускулистым ребятам, их подручным, которые с такой ловкостью били молотом по наковальне и помогали в производстве тысяч неизвестных мне, но необходимых деталей.
Я заметил, что всякий раз, как паровозы направляются после капитального ремонта в пробную поездку, их сопровождают механики вместе со своими учениками, контролируя работу машины и производя необходимую подгонку деталей в пути. К сожалению, механики из моего цеха никогда не участвовали в этих испытаниях. А я так жаждал хоть разок проехаться на паровозе — пусть даже в трубе! — лишь бы потом в замасленном, почерневшем от сажи комбинезоне пройти под завистливыми взглядами прохожих по улице.
Вот почему мне так хотелось перейти в другой цех; заодно я избавился бы от досаждавших мне грубых шуток проклятого Родриго. Но как я ни старался, мне так и не удалось добиться разрешения на этот переход от начальника мастерской, сеньора Чаварриа.
Вечером, вернувшись из мастерской, я мылся, ужинал и до семи часов успевал попасть в Национальную библиотеку, где сидел до закрытия. Недоверчивый дон Герардо на первых порах два — три раза заглядывал в библиотеку — там ли я, в самом деле; довольный результатами проверки, он больше никогда не беспокоился по поводу моих вечерних отлучек.
На пути моего вновь вспыхнувшего увлечения книгами мне пришлось столкнуться с доньей Фортунатой. Она была очень набожна; дом ее был полон картинок священного содержания, а в ящиках хранились вороха молитв, обращенных ко всем святым и на каждый случай жизни. Были у нее и молитвы, написанные от руки, — загадочные заклинания, которые, по ее словам, безотказно помогали в трудные минуты жизни и в некоторых делах особого рода.
Как-то вечером, когда я вернулся домой, она сказала мне с глубоким удовлетворением:
— Слава богу! Теперь у меня есть с кем на ночь помолиться! Сегодня мы вознесем молитву милосердному хранителю, чтобы не стряслось никакой беды с Герардо — ведь он едет в Гуанакасте.
Пришлось мне опуститься на колени перед изображением ангела-хранителя и повторять за доньей Фортунатой слова длиннейшей, путаной и непонятной молитвы. С тех пор, едва наступал вечер, я торопился удрать в библиотеку под тем предлогом, что для моей будущей работы мне необходимо заниматься математикой.
Жизнь моя текла спокойно и счастливо, донья Фортуната заботилась обо мне; днем я работал в мастерских, вечера проводил в библиотеке, где меня ждали интересные книги. Через три месяца я получил прибавку до колона в день; надев впервые в жизни длинные мужские штаны, я отправился в Алахвэлу, чтобы рассказать обо всем матери и помириться с ней. Мать, пролившая немало слез из-за моего внезапного решения покинуть Институт, в конце концов утешилась мыслью, что сын ее станет искусным механиком.
